Не могу отчасти и потому, что уже утром я перестану жить. Смерть освобождает меня ото всех обязательств, которыми связывает меня жизнь. Если бы было наоборот, если бы тебя, Елица, а не меня ждал расстрел, а я оставался бы жить, возможно, я и сказал бы тебе то же самое, что и ты мне: «Я должен жить ради них двоих». И в этом смысле тебе труднее. Тебе с первого дня нашего брака было труднее, чем мне. Я дарил тебе мало внимания и мало радости, и я так много брал у тебя. Ты у меня не брала ничего. Ты только давала и терпела… Ты…»
– Ты моя самая большая жертва, – не выдержал он долгого молчания и обнял ее с порывистым отчаянием. – Я в долгу только перед Богом и перед тобой!
– Ни перед кем ты не в долгу. Ни перед кем.
– Она сотрясалась от рыданий. – Несчастная я, несчастная. На что мне жизнь, на что мне все нужно? Господи, как ты можешь терпеть это, если ты есть?! – она отстранилась от него и подняла глаза наверх к паутине над кроватью. – Скажи, а то, что говорят про Калабича, – правда?
– Нет.
– Но тебя же кто-то предал.
– Нет, никто.
– Почему ты это скрываешь от меня?
– Я ничего не скрываю. Это была моя борьба, и я потерпел поражение. Вся вина только на мне.
– Ты не должен так думать. Ты святой, и тебе принадлежит только слава, – она поцеловала его в глаз, под рассеченной бровью.
– Какая траурная у меня слава. Не утешай меня, не надо… У тебя и ноги отекли. Тебе нужен врач.
– Хорошо, я покажусь врачу. Может быть, попьешь лимонада? Или позже?
– Потом.
– Черешня только что сорвана. Возьми, – она поднесла несколько ягод к его лицу. – Посмотри, какие крупные, красные, как… как… – она приглушенно заплакала, и все ее тело затряслось от рыданий.
– Не надо. Перестань. Елица, милая моя, перестань. Послушай, что я скажу, я еще не сказал тебе одну очень важную вещь.
– Все уже сказано, и я все знаю.
– Нет, ты не знаешь. Того, о чем ты думаешь, не будет. Мне заменят смертную казнь каторгой. Мы еще много раз будем видеться с тобой. Они отправят меня в Митровицу или в Пожаревац.
– Ты меня просто обманываешь, чтобы я не плакала. Я тебя хорошо знаю.
– Я не обманываю тебя. Вернешься домой, сразу ложись спать. Отдохни.
– Свидание закончено! – выкрикнул появившийся на пороге офицер.
– Еще одну минуту, заклинаю вас! – вырвалось у нее.
– Ни секунды больше. Прошу вас выйти!
– Милый мой! – Она обняла его, потом сползла перед ним на пол и обхватила руками его колени.
– Прошу вас покинуть помещение! Предупреждаю последний раз.
– Прощай, мой муж! Прощай, герой и генерал! – вдруг решительно проговорила она, как будто была не женщиной и не женой, а его офицером.
– Попей лимонада и попробуй черешню, – обернулась она к нему на пороге камеры. – Я сама ее сегодня собирала. И знай… – она не закончила фразу, потому что ее вытолкали в коридор. Раздался звук захлопнувшейся металлической двери.
– Гаси свет! – приказал чей-то голос, и в камере стало совершенно темно.
Спи, Сербия
«Мрак везде. Во мне, в камере, в Сербии. Я ищу хотя бы луч света, хотя бы проблеск надежды, но ничего нет. И никого. Генерал, Батька, Горский Царь. И песни, клятвы в верности, в верности до смерти и в смерти. Боже, какая же это была ложь и как я был наивен! Эх, Елица моя, как же жалок этот генерал и Горский Царь. Жду позорной смерти, назначенной смерти. Нет, мне не страшно, мне стыдно. Я видел столько смертей и столько солдат погибло у меня на глазах! Но это было другое и по-другому. Пуля не предупреждает о своем приближении, ты ничего не знаешь, ничего у тебя не болит, ничего не чувствуешь…
Офицеры. Да, мы всегда должны быть и душой, и разумом готовы к смерти. Когда мы приносим присягу, мы венчаемся со смертью, мы принимаем на себя обязательство погибнуть по-офицерски в любой момент, когда это потребуется. Но что будет утром? Будет ли это расстрел офицера? Нет, они застрелят меня, как бандита, предателя, как пса! Боже, может быть, мои глаза обманывают меня? Надо перекреститься! Кто это лежит на моей кровати? Военная форма, пуговицы застегнуты до самого горла, сапоги. В полной темноте блестят офицерские сапоги. Отче наш, иже еси… Мне все это мерещится. Может быть, от их уколов, может быть, они еще действуют. Вот так же и на суде несколько раз было, мерещилось невесть что.
Утром они застрелят меня, как убийцу, бандита, насильника. Без офицерского протокола, не соблюдая правил. Какой еще офицерский протокол?! На моей тюремной гимнастерке, которую они мне выдали, шесть пуговиц с пятиконечными звездами. Пуговицы с пятиконечными звездами! Если бы хоть у меня были мои сапоги и форма! Я бы им утром… запомнили бы, а может быть, кто-то и записал бы, как держался, что сказал генерал Дража.
Маршал Ней. Он потребовал поцеловать знамя. Генерал Новиков расстегнул китель и показал рукой на свое сердце: сюда не стреляйте, в моем сердце Россия! Да, в его сердце – Россия, в моем – Сербия. Какая Сербия? Мой подчиненный, майор Иван Фрегл… этот словенец действительно был человеком и офицером, у которого есть и сердце, и честь. Он крикнул немцам: «Стреляйте, да здравствует король, да здравствует Отечество!» Какое Отечество? Чье Отечество? Как бы ты ответил, Иван? Отечество подлецов, дикарей, нелюдей, не знаю, кого еще… Саша, дорогой Саша! Да здравствует король! Смерть безумцу Гитлеру! Эти слова бросил в лицо немцам Александр Мишич. Да, да. А я? Что утром скажу я, чего потребую?
Лучше бы они ворвались без предупреждения в камеру и выпустили в меня очередь из автомата! Эх, Василиевич, что ж ты смотрел, почему не выстрелил мне в голову или в грудь? Ты же успел понять, что мы попали в засаду. Ведь я даже приказывал в случае чего убить меня на месте…
Но ведь не выдал же меня Никола?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64