одна за другой по щекам скатываются слезы, которых она не вытирает, потому что, как нарочно, руки перепачканы жиром, наконец, разозлившись на себя, дотягивается до лица одним, потом другим плечом, не замечая лежащих на них рук Юстаса.
— Успокойся, успокойся,— повторяет Юстас. Господи, как страшит это слово, произнесенное женщиной, от него кровь в жилах стынет, хотя его и не тебе сказали...
Дайна еще несколько раз всхлипывает и потихоньку успокаивается, устремив взгляд на дождевые нити, повисшие над плоскими, залитыми битумом крышами, на телевизионные антенны, на омытые ливнем пеларгонии на балконах. Потом нежно отстраняется и идет в ванную умыться.
Юстас шагает в комнату и, остановившись на пороге, говорит уставившимся на него детям:
— Придется еще подождать.
Мать приехала за Юстасом в санаторий воскресным днем. На улице светило солнце, медленно падал снег, светлые прозрачные снежинки робко опускались на почерневший от оттепели снег, и мальчик, сидя у окна, чувствовал, что его волнение постепенно приглашает, что так сидеть он мог бы часами — ни о чем не думая, лишь наблюдая праздничный покой природы. Он уже заранее знал, что, вернувшись домой, часто будет так делать — подолгу станет глядеть на мерцающую листву деревьев, на траву и на облака, и все это будет нашептывать ему о том, что ничего не пропало, не прошло, а тихо-тихо трепещет совсем рядом.
Мать он встретил без улыбки и сразу спросил, как будто сам очень спешил:
— А когда поезд отходит?
— После двух,— несколько ошарашенно ответила она.
— Пообедать все равно не успею. Да ладно. Пойду уложу вещи.
Он подал матери санаторную книжку, куда было занесено количество процедур, и она направилась в кабинет старшей поговорить с дежурным врачом.
В санатории было непривычно тихо, дети возились в комнате для ручного труда, только из радиоточки по коридору разносились приглушенные звуки марша.
По правде говоря, вещи Юстас уложил с раннего утра и даже попрощался с мальчиками из своей палаты, а теперь взволнованно кружил возле раздевалки, надеясь увидеть Нину. Несколько раз в коридоре за поворотом мелькала ее светловолосая голова, но тотчас исчезала, не дав ему раскрыть рта. Ее трусость вызвала в нем обиду, и теперь он хотел как можно скорее дождаться матери, выйти на воздух, под лучи солнца, чтобы охладить пылающий лоб и унять досаду.
Все скоро останется в прошлом, и на все времена. Вдруг ему сделались необычайно дороги и эти коричневые, истертые ногами ступени лестницы, ведущей на второй этаж, и запахи санаторной пищи, плывущие из кухни; близким и славным показался женский персонал, даже полочка для писем в конце коридора.
И Юстаса охватила странная гордость оттого, что увезет отсюда нечто такое, чего никому не отнять у него. Ни матери, ни школе, ни всему кипящему, клокочущему миру. Понял, что отныне навсегда будет отмечен тайным знаком, смысла которого не дано угадать его одногодкам, разве что мать тайком станет вглядываться в его лицо, в надежде, что он опять такой же, как был.
Юстас даже принялся завидовать Нине и другим ребятам из-за того, что те еще остаются в санатории, который теперь выглядел столь надежным и уютным местом по сравнению с грядущей неизвестностью — как-то его встретят старые школьные друзья и учителя...
Погруженный в свои мысли, Юстас не сразу услышал, что его кто-то тихонько позвал. Подняв голову, увидел Нину, перевесившуюся через перила лестницы. Туго заплетенная желтая коса покачивалась, свисая вниз, будто стремилась коснуться его лица.
— Уже? — шепотом спросила Нина.
— Уже.
Юстасу было тяжело смотреть на ее лицо, где обозначились спокойствие и покорность, даже неприятное для него, заимствованное у взрослых благоразумие. Он потупил глаза и шагнул назад.
— Подожди,— нетерпеливо окликнула Нина.— Позволь еще поглядеть на тебя.
— Не стоит,— буркнул Юстас.— Лучше спустись вниз и попрощаемся по-человечески.
— Не могу,— вздохнула Нина.— Не сердись, правда не могу. Ноги дрожат, сердце вот-вот оборвется... Кроме того...
Юстас вскинул голову.
— Мне кажется, было бы глупо торжественно пожимать друг другу руки.
— Как хочешь,— согласился Юстас.— Тогда слушай: я тебя очень люблю.
Нина вдруг выпрямилась, на ее ясном лбу прорезалась строгая морщинка.
— Запрещаю тебе так говорить, слышишь? — сурово произнесла она.— Ведь я же все объяснила, а ты опять о том же!..
— Что мне эти объяснения,— громко возразил Юстас.— Я уезжаю и хочу знать, а ты...
— Тише,— остановила его Нина.— Что с того, если даже отвечу? Лучше, чтобы ты не знал. Мы только причиним боль своим родителям.
Юстас печально закивал головой.
— Ты говорила, я слишком умный. А на самом деле наоборот.
— Напиши мне в санаторий.
— А ты ответишь?
— Отвечу, если... Если не будешь нести чушь про любовь.
— Не буду,— мрачно пообещал Юстас.— Я подожду до тех пор, пока перестанешь бояться этого слова. Четыре, пять лет, если потребуется. Я терпеливый.
— За это время успеешь еще тысячу раз влюбиться,— снисходительно улыбнулась Нина.
Вместо того чтобы что-то возразить, Юстас вытащил перочинный ножик, раскрыл лезвие и легонько провел острием по подушечке большого пальца на левой руке. Нина ойкнула и обеими ладошками прикрыла рот. Юстас прижал большой палец, будто печать, к выкрашенной в желтый цвет стене в самом уголке и обмотал палец чистым носовым платком.
— Это мое «нет»,— спокойно пояснил перепуганной девочке.— Вспоминай всякий раз, проходя мимо.
— Нет, нет, я не смогу так,— Нина отвернулась от стены с кровавой отметиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65