По словам другого, не стоило ездить в Тингведлир, если его окружного судью не накажут плетьми у позорного столба.
Нищенствующий монах, которого заклеймили за то, что он вскрыл кружку для подаяний, сказал:
— А мне думается, те, кто предъявляет такие требования, просто не сочувствуют людям, которые были сожжены в этом ущелье, повешены на скале Виселицы или брошены в пруд,— потому ли, что не смогли опровергнуть несправедливого обвинения, или же потому, что им явился в образе пса сам сатана и дал показания против них. Разве нам хуже, чем им? Почему этого не случилось со мной и с тобой?
Здесь поднял свой голос Йоун Хреггвидссон, сидевший у входа в палатку. Борода у него уже поседела. На нем были выпачканные глиной сапоги из сыромятной кожи и толстая куртка из грубой шерсти, весь он был покрыт конским волосом и подпоясан веревкой.
— Однажды меня вели с запада на восток, через пустошь, вместе с человеком по имени Йоун Теофилуссон. Против него свидетельствовал дьявол, и поэтому Йоуна сожгли. Должен сказать, однако, что молодчик, который способен всю ночь провозиться на крыше с флюгером, в то время как его девчонка спит внизу с другим, не заслуживает ничего лучшего. Я не раз говорил ему в тюрьме: «Тебя наверняка сожгут, мой бедный Йоун».
— Многие полагают также, что если бы тебе в свое время отрубили голову, Йоун Хреггвидссон, страна не оделась бы в траур,— вмешался вор с отрубленными руками.
— Почему меня не казнили? Почему меня не повесили? Я был нисколько не лучше тех, других,— промолвил монах, укравший деньги из кружки.
Тут взял слово человек с тонким голосом, которого едва не казнили за кровосмешение.
— Все знают, что мою сестру утопили, а мне, по милости божьей, удалось бежать к разбойникам, на другой конец страны, где я и жил под чужим именем. Первым делом я пошел к окружному судье, выдал ему разбойников. Их схватили и побили камнями. Меня, конечно, в конце концов опознали, и в течение десяти лет всем было известно, что я за человек. И все эти десять лет я ходил из дома в дом и каялся и все давно считали меня преступником перед богом и людьми. А теперь, спустя десять лет, выяснилось, что ребенка произвела на свет совсем другая пара, а мою сестру утопили за то, что она якобы прижила его со мной. Кем же я был все эти десять лет? И что станется со мной теперь? Разве теперь кто-нибудь подаст мне милостыню? Пожалеет ли кто меня? Нет! Вся Исландия будет смеяться надо мной. Мне не швырнут даже завалящего рыбьего хвоста. На меня станут натравливать собак. Господи, зачем ты отнял у меня это преступление?
— В детстве меня учили почитать знатных,— сказал со слезами в голосе старый бродяга.— А теперь вот, на склоне лет, я вижу, как четырех добрых начальников, которые наказывали меня плетьми, волокут на суд. А если никто не будет сечь нас, кого же нам тогда почитать?
— Бога,— произнес кто-то.
— Мне кое-что пришло в голову,— промолвил слепой преступник.— Что хотел сказать пастор Оулавюр из Сандара, который в своих чудесных стихах просит Иисуса Христа быть опорой властей?
— Я и не подумаю одинаково уважать всех представителей власти,— возразил человек с отрубленными руками.— В Рангведлире меня наказали плетьми за то, за что мне перед тем на южном берегу отрубили руки.
— Значит ли это,— продолжал слепец,— что он просит Спасителя поддерживать лишь тех представителей власти, которые довольствуются тем, что наказывают людей плетьми, а не отрубают им руки? Думается мне, однако, что этот славный человек в своих чудесных стихах не делает ни для кого исключения. Он просит Спасителя поддержать равно всех представителей власти: тех, кто отрубает руки, не в меньшей степени, чем тех, кто приговаривает лишь к наказанию плетьми.
— Пусть твой пастор Оулавюр из Сандара жрет собственное дерьмо,— отозвался один из мужчин.
— Пастор Оулавюр из Сандара может жрать что угодно,— возразил слепой преступник,— но я слыхал, что когда учитель Брюньольв слишком одряхлел, чтобы понимать по-гречески и по-древнееврейски, забыл всю свою диалектику и астрологию и не мог даже просклонять слово mensa1, он все же читал те стихи пастора Оулавюра из Сандара, которым мать учила его еще в колыбели.
— Кто полагается на власти, тот не мужчина,— ответил Йоун Хреггвидссон.— Я бежал в Голландию.
— Наш король справедлив,— заметил старый бродяга, которого много раз наказывали плетьми.
— Чего человек не найдет у себя, того он не найдет нигде,— возразил Йоун Хреггвидссоп.— Мне довелось побывать и у немцев.
— Блажен муж, иже принял свое наказание,— промолвил старый бродяга.
— Мне наплевать на великих мира сего, если они судят неправедно,— продолжал Йоун Хреггвидссон,— и мне тем более наплевать на них, если они судят праведно, ибо, значит, они трусят. Мне ли не знать нашего короля и его палача? Я сбросил исландский колокол. В Глюкштадте на меня напялили смирительную рубашку. В Копенгагене я уже читал «Отходную». Когда я воротился домой, моя дочь лежала при смерти. Ни за что я не поверю, что великие мира сего могут перенести через ручей невинное дитя, не утопив его.
Стол (лат.).
— Йоун Хреггвидссон — воплощенный дьявол,— сказал бродяга, задрожав как осиновый лист.— Господи, будь милосерд ко мне, грешному.
Слепой преступник заявил:
— Не ссорьтесь, добрые братья, в ожидании казенной похлебки. Ведь мы с вами — чернь, ничтожнейшие существа на земле. Будем молиться о ниспослании счастья каждому могущественному человеку, который хочет заступиться за нас, беззащитных. Но правосудия не будет до тех пор, пока мы сами не станем людьми, а до этого пройдут века.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135