— А я хочу писать.
— Так пиши.
— А у меня болит рука.
— Тогда сиди так.
— А я хочу писать.
И это «а я хочу писать» тянулось очень долго, до тех пор, пока учительница наконец не разозлилась.
— Так скажи все же, Лена, чего ты хочешь?
— А я хочу, чтоб болячка с этой руки пересела на эту,— откровенно сквозь слезы призналась Лена.
Даже Буслиха, которая редко позволяла себе такую роскошь, как улыбка на уроке, рассмеялась сама и долго потом никак не могла успокоить нас.
Лена вообще часто плакала в школе. Один раз Буслиха, только что выпроводив из класса Лешку, младшего Ленкиного брата, который с книгами пришел в школу («Чей ты?» — «Ленкин Лешка».— «А где ты живешь?» — «В новой хате».— «А чего ты пришел?» — «Учиться»), попросила Лену показать решение задачи. Ленка заплакала:
— А я тетрадь дома забыла.
— Иди принеси.
Она и пошла... Уже и урок кончается, а ее все нет. Буслиха поднимает меня и Клецку и говорит:
— Сходите и посмотрите, что она там делает.
Мы и пошли. Подошли к сеням, дернули дверь — не открывается: сени изнутри заперты. Клецка нашел щепочку и через щель поднял крюк. Зашли в хату и видим: Лена сидит за столом, над тетрадкой, ревет и задачку решает — оказывается, она задание не сделала, а выдумала, что тетрадку забыла.
Клецка побежал первым. Я — за ним. Клецка все рассказал Буслихе. А Лена тогда долго не разговаривала со мною...
— Почему ты тогда не с Клецкой, а со мною не разговаривала? — спрашиваю я у нее, вспоминая тот случай с задачкою.
— А я на тебя рассердилась. Зачем ты тогда с Клецкой пришел? Еще мне Клецки твоего не хватало.
— Так нас же учительница послала.
— Ну и пусть. А ты бы от Клецки убежал.
Лена всегда такая. Когда мы с нею вдвоем, она добрая, ласковая — как вот и сегодня. Мы мирно можем говорить обо всем. Как только есть кто-то рядом, тогда ее лучше не трогать: а то таким коршуном налетит — так и смотри, чтобы глаза не повыдирала. Колючая-колючая делается.
И в школе всегда смеется надо мною, и так вот на «муравейниках», как вчера, вырывается. Надо же руку так ободрать! И почему она при людях внезапно меняется? Сначала я, не понимая, очень обижался, а теперь, хоть также не все понимаю, немного смирился, привык.
А когда мы были еще меньшими, старшие ребята пошутили как-то над ней:
— Ай-яй-яй, посмотрите, как Лена Яся любит.
Она расплакалась и сквозь слезы доказывала:
— А вот и не люблю я его. А вот и не люблю...
— Любишь... Любишь — не ври. Кабы не любила, так сейчас бы разделась и вокруг хаты десять раз обежала. Тогда б мы, может, еще и поверили.
Она расплакалась еще больше,— ей не хотелось раздеваться и бежать вокруг хаты, но и признать, что любит меня, она тоже не могла.
Все же побежала. Я не видел, а хлопцы мне рассказывали, что бежала и все спрашивала: «Скоро ли уже все?»
А ребята, шутники эти, даже еще лишние круги прибавили — она и не заметила, как и их пробежала. А потом все спрашивала:
— Ну, а теперь верите? Верите, что не люблю?..
— Ясичек, ты уж немного подожди, пока я фикус домою,— поможешь мне его в хату внести.
Я присел на скамейку. Из сеней, через освещенный проем дверей, откуда светлая полоса подбиралась к самым Волечкиным куклам, было видно, как за яблоней в Микитовом саду, красное и большое, заходит солнце. Оно висело уже так низко, что на него можно было смотреть не прищуриваясь. Листья шевелились, и поэтому красный круг солнца, открываясь то в одном, то в другом месте, переливался, как водяные блики под ветром. Ветра же здесь, в сенях, не чувствовалось, и поэтому казалось, что листья шевелят, переворачивают то одной, то другой стороной солнечные лучи.
На яблоне все еще густо колыхались, стукаясь друг о друга, яблоки. Все в деревне удивлялись, как это Миките, имея столько детей, удавалось уберечь яблоки до поздней осени: у всех же давно дети даже с листвой, даже зеленые оборвали, а у него одна яблоня и та стоит нетронутая.
Я же знал секрет дядьки Микиты. Он, если отлучался куда, наказывал детям:
— Яблоки не рвите. Если хоть одно кто съест, я узнаю. Я их пересчитал.
И дети боялись, не трогали яблок — отец же, верили они, вернувшись, пересчитает и, недосчитавшись хоть одного, возьмется за путо... А пут в их хате было очень много — дядька Микита кроме колхозных коров пас иногда и колхозных лошадей. Куда только их, эти путы, не прятал Лешка, шустрый сын дядьки Микиты,— тот, что когда-то приходил маленьким учиться,— но, если надо было, дядька Микита все равно легко их находил.
Вернувшись откуда-нибудь, дядька долго стоял на крыльце или даже под яблоней и, задрав голову вверх, внимательно смотрел на яблоки — как будто и в самом деле считал их. Однажды я подговорил Лену:
— Чудачка, давай сорвем по яблоку.
— Боюсь, татка узнает.
— Не бойся, не узнает,— это ж он вас только пугает. Кто это столько яблок пересчитает!
Сорвали и ужаснулись: на том месте, где до этого висели яблоки, очень уж зазеленели, зазияли две густолистые дырки. Мы держали яблоки в руках, испуганно, точно заколдованные, глядели на дырки и не могли отвести от них глаз. Я попробовал закрыть их яблоками, которые висели на соседних ветках, но, как только отпускал руку, те возвращались на свои места.
— Ой, а еще говорил, что татка не узнает...— заплакала Лена.
Я успокаивал ее, но и сам не очень-то верил, что дядька Микита не увидит зияющих дырок на яблоне. Я уже знал, где мы дали промашку. Надо было сорвать яблоки где-нибудь сбоку—может, от хлева, может, от лога,— а мы выбра и самые спелые, самые большие, самые красивые. Те, которые бросались в глаза и хорошо были видны даже с крыльца:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50