А здесь нету.
— Ну и што, ешли нет? Я ее могу поштавить,— упрямо стоял на своем Клецка.
Отец его за такую учебу часто бил — брал за волосы и тыкал носом в книжку, как раз в то место, которого он не знал. Поэтому листы Клецкиных книжек всегда были помятые, на них серели засохшие пятна — видимо, от слез.
И рос меньшой Клецка каким-то жестковатым. То вставит соломинку в хвост оводу, то ни с того ни с сего запустит камнем в кошку; а когда мы ходили в чьи-нибудь огурцы, так он ложился на грядку и катался по огуречнику до тех пор, пока под бок не попадал огурец. Огурец — в карман и снова катается.
Поэтому назавтра тот, в чьи огурцы мы ходили, клял на чем свет стоит всех и вся — и не столько за выбранные огурцы, сколько за помятый, поломанный огуречник. За эту привычку били малого Клецку старшие хлопцы, не любили его и мы, одногодки.
А еще Клецка был очень любопытный. Однажды он
так усердно лизнул настылый на морозе отцов топор, что к железу примерз весь язык — оторвать его и сам он не смог и взрослые тоже побоялись: Клецку с топором усадили на горячую печь, положили лезвие на лежанку, и Федя, согнувшись, сидел там долго, пока не нагрелся топор.
И еще Клецка был жадный. И то, что отец, наученный годами и жизнью, старался немного скрыть и не очень-то показывал, у сына всегда было на самом виду...
Однажды я красиво нарисовал весну, вырастил столько деревьев и травы и уже представлял, как все это буйно зашумит на моем рисунке зеленым цветом, но Клецка, у которого был один на весь класс огрызок зеленого карандаша, не дал мне его:
— Ты же ишпишешь веш, а мне тогда ничего не оштанечча.
И моя зеленая весна навсегда вдруг стала серой, неуютной, и казалось, между голых, нарисованных простым карандашом суков, на которые так и не присели зеленые листья, зашумел нудный и дождливый осенний ветер.
С того времени я очень люблю все зеленое. Зеленый луг — до трепета. Зеленые деревья — до умиления. Зеленое небо — до слез.
Теперь мне даже снег хочется рисовать зеленым карандашом. И солнце тоже — только зеленым.
А в глазах моих все еще стоят, точно на пепелище, черные, будто обугленные, деревья с того, пожалуй, первого еще класса, которые из-за жадности Клецки так и не нарядились в зеленую листву.
Меня обогнали Лена и Демидькова Клава — они бежали в наш конец.
— Что, и вы, телушки, на свадьбу?—услышал я, как вдогонку им крикнул Гатила, а Клецка засмеялся.
От спиленной вербы, около колодца, где на земле стоит тяжелое ведро, которое даже приподняло нагруженный конец журавля, перешел улицу и не совсем охотно пошел к Хадосьиной хате — все же неприятно было вспоминать вчерашнее приключение в ее огороде и тем более думать: «А что, если она узнала?»
— Ленкина шпаднича! Ленкина шпаднича! — забежав наперед, выламываясь, пятясь задом, неожиданно зашепелявил, запел Клецка, но меня эта песня почему-то уже совсем не задевала,— наверное, так всегда бывает, если думаешь о чем-то другом, более важном.
Тучи, которые к вечеру стремительно поплыли было из-за небосклона, теперь шли тише и там, куда зашло солнце, темною громадою становились на ночь. Ветер прошелестел где-то вверху, над улицей, и внезапно утих,— казалось, что он, будто огромная птица из одних только крыльев, упал в широкий, развесистый, во весь Хадосьин палисадник, куст жасмина: даже посреди куста, там, где он упал, заколыхались ветки.
От Хадосьиной хаты кто-то шел мне навстречу. Я пригляделся и обрадовался — так это же сам дядька Матвей! Пригляделся еще более внимательно,— нет не ошибся: и правда, идет он, Матвей, старший Хадосьин брат, который прислал сегодня письмо. Вот и отдам его же письмо ему самому, не заходя в хату.
— Здоров, анарал! — поздоровался он и ласково улыбнулся.
Я ответил на приветствие и подал ему конверт.
— Это же, дядька, наверное, ваше письмо? Видимо, вы его тетке Хадосье прислали?
— Я, я прислал... Видишь, как твоя почта плохо ходит. Сам раньше приехал, а письмо потом уже догоняет... Вот как... Писал Хадосье, что скоро приеду. Да, наверное, наш почтальон в фуфайке его долго носил — вишь, какое грязное.
— А вы, может, к Настачке идете — «Гудок» читать? Сегодня пришел.
— Что ты, малец! Я, конечно, сходил бы, но сегодня Шовковиха не пустит туда. Сегодня она там за анарала. Она анаралом ходит.
Откуда-то из-за угла выбежали хлопцы, которых вел Клецка. Клецка уже, видно, успел сбегать домой, схватил в одну руку большую антоновку, в другую — кусок хлеба и теперь, по очереди кусая то одно, то другое, смакуя, ел.
Хлопцы хотели пробежать мимо нас не останавливаясь, но дядька Матвей поздоровался и с ними:
— Здорово, анаралы!
Кто ответил на приветствие, а кто и промолчал. Но все остановились, подошли ближе.
— Ну, так как вы тут без меня живете, анаралы? — спросил он (кстати, дядька Матвей часто и интересно рассказывал нам про свою работу на железной дороге, и потому мы дружили с ним).
Спросил и, не ожидая ответа, будто между прочим добавил:
— Пошли, может, анаралы, мне изгородь поможете поднять. А то вчера какие-то черти повалили...
И мы, чувствуя свою вину, но не показывая этого, послушно пошли за дядькой в огород. По дороге я осторожно спросил, дома ли тетка Хадосья — все же как-то не хотелось с нею встречаться.
— Нет ее. Побежала, непоседа, на свадьбу.
Сломанная изгородь повалилась на нашу сторону (так
я, значит, упал в свой огород!) — и вся лежала на нашей отаве. Нижний край был немного приподнят: он лежал на большущей тыкве, которая выспела уже в нашем огороде, вылезши на тыквеннике через изгородь еще завязью или, может, даже цветом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50