И только комель еще лежал возле пня, а на нем, выставив вперед деревянную ногу и держась двумя руками за суки, сидел Демидька. Рядом, взявшись за руки, стояли Клецки — отец и сын. Гатила кончал обрубать нижние толстые суки.
— А вот, гляди ты, и спилил,— говорил Демидька Клецке.— А я, гета, уже думал, что с этой вербиной никто и не сладит. Толстая очень, холера на нее, была.
— Пилы же, дядька, не хватало,— отрубив сук, сел и Гатила.
— А он, видишь ли, смекнул,— сморщившись, отчего его небольшое лицо, которое, будто горшок трещинами, было изрезано морщинами, стало еще меньше, широко улыбнулся Клецка.— Взял пообсек кругом ствол, а тогда и пилы хватило, чтоб кое-как водить.
— Да потом и пилили, словно мух лениво отгоняли,— хвастался Гатила.— Особенно не разгонишься, когда косточками пальцев в пень стукаешься.
Я отдал Гатиле повестку.
— Наконец пришла, дорогуша,— хлопец осторожно взял ее в руки, и пальцы его, как мне показалось, задрожали.— Так что скоро: «Солдат Гатила, в две шеренги становись!..»
— Теперь ты, брат Леня, самогонку гони побыстрей на прощальный,— улыбнулся бригадир.— Да сам ты, видимо, и не справишься. Разве вот Марку, гета, попроси,— и пальцем показал на Клецку.
— А что, было бы из чего, а выгнать я смогу,— ответил тот.— У меня вон как раз аппарат незанятый. А я уже наловчился. Она у меня идет и даже не болбочет.
Гатила, смешно отставив большой палец, замотанный в какую-то тряпку, снова взялся за топор — увидел еще один необрубленный сучок.
— Ого, Леня,— будто бы только сейчас увидев завязанный палец, сказал Демидька.— Так ты, гета, успел уже себе вон какую куклу сделать...
Я посмотрел на руку Гатилы. Ну и Демидька! Замотанный в тряпку палец и в самом деле был похож на куклу — ну как раз та грязнуля, с которой в Микитовых сенях еще и сейчас, наверное, играет Волечка, Ленкина сестра.
По ту сторону улицы торопливо прошел Туньтик. Он, ласково прижимая к себе, нес на руках своего младшего сына, который, прильнув к небритой отцовской щеке, радостно, почти в самые глаза, лепетал одно только слово: «тата», «тата», «тата» — то ли он и вправду хотел что-то сказать отцу, то ли ему просто нравилось повторять это слово, от которого малыш уже, видимо, отвык после того, как дядька Змитра покинул землянку и перешел в другой конец Сябрыни — в хату Матруны Вековухи.
Петрик, крепко обняв отцовскую шею своими тоненькими ручками и закрутив грязные, все в цыпках, ноги где-то за отцовой спиною, смотрел только на скуластое лицо отца и все повторял: «тата», «тата», «тата»...
— Куда ты, Змитра, так торопишься? — вдогонку ему крикнул Клецка.— Иди вот посиди с нами.
Дядька Змитра ничего не ответил.
Только как-то решительно махнул рукою и пошел еще быстрее.
— Ты вот, гета, приглашаешь человека посидеть с тобою,— хитровато улыбнувшись и как-то снизу вверх склонив голову набок, поглядел на Клецку Демидька.— А вот не знаешь, что ему, может, и некогда с тобою рассиживаться. Человек, может, строиться задумал. Ты вот, может, гета, и не знаешь, а я знаю. Гета, приходит он с обеду ко мне во двор, и знаешь что он мне говорит? «Дай мне, Демидька, коня»,— говорит. «А на что, гета, если не секрет, понадобился тебе конь?» — спрашиваю. «Какой там секрет! — отвечает.— Поеду в лес за обсадой».— «Так скажи мне, мил человек,— снова спрашиваю,— по какую, гета, обсаду ты поедешь? У вас же с Матруной и дом хороший, и обсада в нем вся есть...» — «При чем тут Матруна? — злится Змитра.— У меня вон своя хата недостроенная стоит».— «Так разве у тебя там горит, что обязательно сегодня ехать надо? Не на пожар же, гета. Съездишь и завтра, привезешь свои бревна на обсаду. Коня хорошего возьмешь. А то сегодня нет. Один только, гета, Шнэль, но разве же на него положишь!» — «Ну, смотри, Демидька чтобы завтра мне конь был...» Видишь, у человека забот сколько, а ты ему: «Посиди, посиди...»
Бригадир встал, пошарил, даже наклонившись набок, в глубоком кармане, который свисал до самой деревянной ноги, достал кисет с самосадом, аккуратно сложенную книжечкой газету, кресало. Ловко скрутив толстую цигарку, старательно зализав ее, зачиркал кресалом — оно все скрылось в кулакастой руке — о кремень, заранее приложив к нему трубочку от школьной ручки с длинным фитилем в ней. Когда наконец искра попала на фитиль и тот сначала легонько, а потом густо задымился, Демидька, торопливо чмокая цигаркой, прикурил — она даже вспыхнула пламенем — и, втянув фитиль, чтобы тот потух, в трубочку, положил все обратно в карман.
— Так что, если у тебя, гета, нечем печь топить,— повернулся он к Клецке,— начинай, как Туньтик, заново строиться — все будет: и дрова, и щепки на растопку.
И снова сел на спиленную вербу, выставив вперед, как дуло, деревянную ногу.
Я же смотрел на его руки — большие, тяжелые, как молоты (в них какой-то малюсенькой казалась даже толстая цигарка), руки, перевитые вздутыми венами, были слишком велики для такой небольшой, нерослой Демидьковой фигуры — они, казалось, были отданы ему случайно и принадлежали кому-то совсем другому.
— Человек, гета, строиться решил,— затянувшись цигаркой, вернулся к прежней теме бригадир.— А ты: «Посиди, посиди...» Видали, как сын, гета, в батьку впился — как пиявка какая...
— Ты зачем это, малец, вербу спилил? — послышалось рядом.
Никто не заметил, как подошел Холоденок. А может, другие и заметили, и только я, заглядевшись на Демидьковы руки, проворонил.
— Как это — зачем? — переспросил Гатила и бросил топор под ноги.— На дрова, дядька.
— А, на дрова. А я думал — на люльку,— не унимался Холоденок.
— На какую, дядька, люльку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50