— Как на какую? — в свою очередь переспросил Холоденок и растопыренными пальцами, будто расческой, провел сверху вниз по черной своей и длинной бороде.— Настачка же сына рожает.
Гатила покраснел и без надобности начал отламывать с вербы ветку, выкручивать ее, но она все равно не ломалась.
— А не собирай ты, дядька, чепуху всякую,— разозлился он.— При чем тут ваша Настачка?
— Как это при чем? И ты же туда, говорят, бегал. Так, может, это твой сын рождается.
— Нет, это минер рождается,— довольный, широко, во весь рот (как раз вот так зевают), засмеялся Клецка.
Холоденок внимательно посмотрел на него:
— Кто его знает, какой там минер. Оно у нас и свои минеры тоже неплохие есть.
Потом Холоденок как-то долго вглядывался в Клецок, с отца переводил взгляд на сына, затем — с сына на отца и, наконец, улыбнувшись одними глазами, сказал бригадиру:
— Посмотри-ка ты, Демидька, сюда. Вот стоят двое, и как родня — штаны у обоих съехали, сорочки повылезли торчат А они оба стоят, губы развесили...
— А тебе какое до нас дело, Холоденок? - обиделся Клецка, но, высвободив руку из сыновой, все же подтянул
свои помятые, ничем не подпоясанные штаны; они в тот же момент снова съехали и снова были на прежнем месте — на худых бедрах дядьки Марки. Клецка-сын, сморщившись, тоже начал убирать свою рубашку в штаны. Этому работа удалась лучше — рубашка пока что не вылезала из штанов.
— И правда, что, гета, ты неподпоясанный ходишь? Хоть бы каким путом перетянулся, что ли,— поддержал старика и Демидька.
— Ты вот, Холоденок, идешь, так и иди своею дорогой,— все никак не мог успокоиться от такого оскорбления дядька Марка и, словно не слыша Демидьковых слов, говорил Холоденку: — А то его, видите ли, интересует, кто как стоит.
— Ага, и правда, Марка, пойду я своею дорогою. Я ведь на свадьбу иду. Надо же посмотреть, как Цыца женится. Малец он не плохой. Да и жена у него будет хорошая. Пусть живут себе на здоровье. Пойдем, Демидька, со мною.
— Я уже там, Игнат, был. И чарочка-каточек, гета, вкатилась в роточек.
— Но если и в другой раз бригадир придет, рады будут, не выгонят.
— Конечно, не выгонят. Пошли, гета, сходим. Хоть «горько» крикнем.— И, посмотрев на Гатилу, Демидька сказал: — А ты, гета, малец, мне вон тот кругляшок откинь — я попробую из него себе ногу сделать. А то у меня вербовой нету.
Бригадир легко встал, подковылял к Холоденку, и они пошли рядом. Их походка была такой разной, такой непохожей, что казалось, не только идти им вместе было тяжело— они мешали друг другу,— но не менее тяжело также было видеть со стороны их несовместимость.
Демидька твердо, решительно становился на единственную, хоть и коротенькую ногу, затем как-то весь — и плечи, и руки, и все туловище — приподымался вверх, словно собираясь взмахнуть крыльями и полететь, а потом, наклонившись вправо, приподнимал свою деревянную ногу и, прочертив на дороге, в пыли выгнутую линию, ставил ее вперед. Его шаги были уверенные, наступательные.
И рядом, почти не отрывая от дороги своих старческих, обутых в разношенные шлепанцы ног, возле которых клубился серый кустик пыли,— именно так делаем мы, когда захотим поднять пыль, чтоб ничего не было видно,— спешил Холоденок. Только дед пылит не для забавы — у него
давно уже больные ноги, и поэтому он, шаркая, торопливо тянет их, не приподнимая, по самой земле.
Когда они отошли, Гатила спросил у Клецки:
— Чего это, дядька, к вам Холоденок цепляется? Вы же, кажется, с ним дружили.
— Дружили-то дружили, а теперь не в ладах.
— Почему?
— Да я правду ему про сына евоного сказал. А то все, чудак, ждет... Да и другие тоже его чудачествам поддакивают. Как насмехаются все равно...
— А я гляжу, что он злой какой-то, все ему не нравится, все не так. А сам тоже никому ничего доброго не сделал.
Я вспомнил, как дядька Микита, когда кто-то ругал Холоденка, заступался за него:
— А что вам Холоденок?! Он никому пока что доброго не делал, но и плохого — тоже. Войну эту пережил, и, если многие поодурели, распоясались, он никому и воды не замутил...
— И Демидька еще колется,— не унимался Гатила.
— О, этот хлопец суровый. Что ты от него хочешь, если он брата родного не пожалел — в тюрьму посадил,— поддержал его Клецка.
Если признаться честно, и Клецку, и Гатилу я немного недолюбливал, а дядьки Марки даже побаивался. Ему не нравилось, что я хорошо учусь, а его сын — плохо, и поэтому порой, увидев, как мне легко дается и трудная задача, он подмигивал сыну:
— А ну-ка, повали его, подави хорошенько. А то он слишком много знает. А то он все умеет...
И когда толстый и здоровый Клецка легко клал меня на пол или на траву,— радовался: ага, все же мой сын хоть в этом посильнее тебя. А я, оскорбленный, обиженный, отбегал к своей хате и, разозлившись, дразнился:
— Клец-ки! Клец-ки!
Тогда Марка снова толкал своего сына в спину:
— Догони и еще раз повали его!
Как мне хотелось в это время крикнуть Клецке так, как всегда кричал он, если его побеждали более сильные: «А я татке скажу!»
Помню, еще до войны не любил Клецку мой отец. Бывало как только выпьет — сразу берет тяжелый пест, кладет его на плечо и говорит:
— Пойду пузо резаное бить!
Тогда как раз Клецка болел животом, ему сделали операцию, и потому отец в злости называл его «резаным пузом».
После того как немцы забрали моих тату и маму, Клецка не пускал сына своего даже к нам в хату — боялся «связей» с партизанской семьей. Но тот все же прибегал — ему очень нравилось у нас, особенно зимою. В их хате были двойные рамы и стекла никогда не замерзали. А на наших, одиночных, всегда был толстый слой снега, который растаивал только при хорошем солнце,— Валя, когда скребла стекла, чтоб они были чистые, как у людей, наскребала с каждого окна чуть ли не по ведру снега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50