Это же война. Что значит какая-то рожь, если пули свищут! Тут, отец, или — или. Выбирай. А они, чудаки, рожь боятся потоптать...
— Оно конечно, сынок, и мы потом пошли по этому житу. Но вот несколько минут все же не могли осмелиться ступить на хлеб. Тяжело человеку оскорбить то, что всю свою жизнь святым считал.
— На то, отец, и война.
— Война-то, сынок, войною, но вот понял ли ты, что человек на этой войне ведет себя как-то... по-другому...
— Ненатурально, ты хочешь сказать...— подсказал сын отцу.
— Пусть себе будет и «ненатурально», как ты говоришь... Так вот, странно он как-то ведет себя. Понимаешь, убивает человека и радуется этому. Бросает гранату и, если попадет,— снова радуется: смерти чужой радуется. И что страшно, даже самый добрый, самый ласковый, самый сердечный человек — и тот радуется, что убил другого. Вот до войны, бывало, убьет кто-нибудь человека, так разговору на весь район. А теперь смотри сколько каждый день гибло — и никакого тебе суда. Пук-пук! — из винтовки,— тут тебе и все. Будто ты и не человека убил, а так себе — козявку какую. И не переживает убийца, не волнуется, что его поймают, а, наоборот, радуется.
— Ну, ты, отец, тут и развел,— Павлик не договорил, что развел старый Хмыз.— Это же война: ты не убьешь — тебя убьют.
— Я, сынок, знаю, что война. И сам убивал. Но я не про то говорю... Страшно все же, если человек человека убивает и радуется еще при этом. Что-то звериное война в человеке будит.
— Какое там звериное. Просто человек защищается,
чтоб остаться живым. А потом, на нас же фашист напал, его и убивать надо было. А ты какую-то антимонию разводишь.
Но Савка, будто и не слыша слов сына, говорил далее:
— Только и на войне иногда душа какой-то чувствительной вдруг становится. Помню, как нам приказали однажды расстрелять пленного фрица. Зарядили мы винтовки, а нас пятеро было, прицелились. «Огонь!» — скомандовал лейтенант. Ну и пальнули. Из пяти стволов. Пальнуть-то пальнули, а человек стоит. И хлопает от неожиданности своими белесыми глазами. Потому что каждый из нас пятерых схитрил, как видишь: стрелял вверх, выше головы, надеясь, что кто-то другой в фрица попадет.
— Да разве же так можно, отец! Это же враг был перед вами.
— И мы, сынок, понимали, что враг. Но вот когда он наступает на тебя, целится в тебя, тогда легче его расстреливать. А если он вот так, беззащитный, стоит перед тобою и не угрожает уже тебе, так он будто и не враг, а человек обыкновенный. А обыкновенного человека я не могу просто так взять и убить.
— Так вы что, живым его, того фашиста, так и оставили?!
— Нет, сынок, убили. Другим залпом все же кто-то из нас прицелился в него. Но, думаю, тот, кто попал, видимо, долго того немца вспоминать будет... Хоть до этого, в бою, во многих стрелял...
— Не знал я, отец, что ты у меня такой размазня. Врага убитого жалеешь. А сколько тот враг наших положил...
Дядька Савка затянулся раза три подряд, бросил окурок под изгородь, достал его носком сапога и аккуратно затоптал дымок.
Потом сказал:
— Какой-то ты у меня жестокий, сынок. Видимо, в моего деда весь, в Василя. Вот тот уже был злой! Чуть что — вилы вперед: не подходи, заколю! Боровик какой в лесу найдет, и то с топором возле него готов целый день стоять — чтоб тот подрос и чтоб никто другой его не срезал.
— Да брось ты, отец,— снова начинаешь своих дедов и прадедов вспоминать. Давай лучше пилить дрова.
Савка молча встал, молча взял пилу, поплевал на правую ладонь и подал другую ручку сыну. И, уже начав пилить, заметил:
— А родину все от фашистов защищали. Даже такие, как я, размазни...
— Так скоро ли этот Микита коров пригонит? — спросил дядька Савка и повесил гармонь на плечо.
— А мамулечки ж мои, коровы ему на уме! Иди ты уже, ирод эдакий, играй лучше,— со злостью посмотрела на Савку Ядоха.— А то кинул-ринул свадьбу и приперся сюда неведомо чего. Иди. Корову твою мы с Лесей загоним.
— Загоните? — обрадованно переспросил Хмыз.— И свиней накормите? Ну, у меня не сватья, а золото.
И дядька Хмыз полез было целоваться. Ядоха оттолкнула локтем: пиджак съехал у нее с плеч и упал на траву возле забора.
— Не лезь, ирод. А то вот отломаю кол да колом...
— Ну не хочешь, как хочешь,— подымая пиджак и накидывая его на сватьины плечи, согласился Савка.— И правда пойду я. А то там Сенчиле скучно, видимо, без моей хромки стало. Он же сидит на сундуке, ест оладьи да все кричит: «Савка, играй «Сербиянку»!»
Хмыз снял с белой перламутровой пуговки ремешок, который придерживал собранные вместе мехи, и, подбирая на ходу мелодию, привычно отыскивая пальцами кнопки, меж которых чернели две большие, прибитые гвоздиками пуговички, оторванные, наверное, от сорочки, запел:
Эх, Татьянка, рас-Татьянка, Все четыре колеса-а-а...
— Видал ты его, и Татьянку свою вспомнил,— глядя ему вслед, уже совсем незлобиво сказала Ядоха.
Дядька миновал стежку, что вела к его дому (усадьба была далековато от улицы, там, над самой Вужицей, и стояла высоко, на пригорке, который в Сябрыни все звали Савковой горою), и, напевая про свою Татьянку,, посредине улицы пошел на свадьбу.
— Идите, девки, и вы,— подогнала баб Ядоха.— Я вот загоню коров, управлюсь немного, да и сама прибегу. И ты, Леся, иди с ними. Я одна сделаю все.
Женщины поднялись и гомонливой чередой пошли в тот конец деревни, где уже веселилась свадьба. Леся позвала к себе Дуниного малыша, и тот, выставив вперед ручки, через материно плечо потянулся к ней.
— На, неси, если тебе так хочется,— улыбнулась Душ и передала сына в Лесины руки.— Забавляйся, покуда своих нет. А когда руки оторвут, так будешь рада, чтоб кто хоть немного поносил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50