Тевтам с готовностью обернулся. Глаза его были полузакрыты, по
губам блуждала отрешенно-счастливая улыбка. Он даже не видел
широкого железного треугольника в руке пастуха.
- Дотим назвал бы тебя мерзавцем,- негромка произнес
предсказатель и с силой полоснул по горлу Тевтама.
Вождь аргираспидов судорожно взвился. Калхас отскочил назад и
несколько мгновений тупо смотрел на то, как македонянин
хватается за воздух перед своим лицом. Когда Тевтам наконец
опустился на пол, пастух бросил нож Тиридата рядом с ним.
Он не испытывал ни сожаления, ни облегчения, только пустота и
боль мучили душу. К горлу медленно подступал обманчивый комок
тошноты. Нужно уходить... Нет, что-то он забыл, что-то важное.
Калхас подошел к наемнику. Морщась, словно эта ужасная рана была
Калхас подошел к наемнику. Морщась, словно эта ужасная рана была
нанесена ему, снял с того пояс. Потом наклонился и осторожно
поцеловал аркадянина в губы.
На улице было холодно. Опять из пустого неба падали редкие
жгучие снежинки.
- Все наконец? - нетерпеливо спросил командир
фессалийцев.
- Все,- хрипло сказал Калхас.- Передай Антигону, что
он должен похоронить Дотима.
ГЛАВА 7.
Вначале был холод в душе и горькое ощущение потери.
Эвмен - доброжелательный, спокойный, уверенный, надежный даже в
ту ночь, когда Эвдим поведал о заговоре: Калхас просто не мог
представить его мертвым. Живое, умное лицо Эвмена стояло перед
глазами пастуха и, как он ни тряс головой, избавиться от этого
видения не мог. Губы сами собой раздвигались в ответной улыбке,
но тем тяжелее становилось на сердце, тем острее была боль в
груди. Эвмен, доверчивый политик, мягкосердечный стратег,
победитель, которому не удавалось воспользоваться плодами
победы... эпитафия ему была бы странной. Слишком многое он
унес в могилу вместе с собой. Он унес то, к чему не только
Калхас, но и Дотим успели прикоснуться лишь в последний момент.
С Эвменом ушел век Александра, век Македонца, пестрый век,
собравший сонм героев у подножия престола Героя. Ушли бег за
славой и подвигами, вера в божественное предназначение; и этого
уже не вернуть. Нуждался в эпитафии век, а не Эвмен. Эвмен
пережил его, он пережил не слишком мало, а слишком много.
Себялюбие, пугливая осторожность, варварская спесь - все то,
что в избытке породил новый век, выталкивали, гнали стратега
прочь.
Он мог одержать еще сколь угодно много побед, но первое же
поражение опять поставило бы его на край могилы.
Только сейчас Калхас сознавал предопределенность их крушения.
Боль становилась приглушеннее, но глубже. Словно душа его
вмещала весь космический порядок, и этот порядок был безнадежно
печален. Такое существо, как Александр, отнял у Космоса слишком
много сил; теперь в мир возвращались серые, сонные цвета. А
платой за отдых станут новые потоки человеческой крови. Ибо
когда еще серое поймет, что оно серое! До тех пор, пока Антигон
и подобные ему будут считать себя новыми Александрами,
покоя в ойкумене не дождаться.
Какое-то время Калхас был зол на себя. Они, словно огоньки
на догорающем полене, вспыхивали, начинали надеяться на что-то,
едва лишь сила, придавливающая их к земле, слегка отпускала. Они
не верили, что она придавит окончательно, а она сделала это так
легко, что они не успели даже услышать хруста собственных
костей.
Злость сменялась на совершенную опустошенность и растерянность,
едва пастух вспоминал Дотима. А его-то зачем? Почему должен был
умереть и этот человек? В чем он провинился перед порядком? В
богохульственных словах, за которыми не было настоящего зла, а
лишь бравада? Или в любви к Эвмену? Но почему тогда Психопомп не
пришел за ним, за Калхасом?
Пастух опустился к шее коня и обессиленно закрыл глаза. Он ехал
мимо холмов, поросших лесом, мимо аккуратно огороженных полей,
мимо маленьких деревушек. Вокруг была дремлющая, а, может,
затаившаяся в ожидании победителя, Габиена. Конь шел быстрой
рысью, и вскоре Калхас должен был оказаться в том селении, где
осталась Гиртеада. Как она там? Аркадянин подумал, что за
последние дни он ни разу не вспомнил о жене. Но мысль эта не
вызвала в его душе раскаяния. "Кто родился у нее? . .
Мальчик? Наверное, мальчик",- равнодушно вздохнул он.
Сердце оставалось холодным, таким же холодным, как и земля, по
которой звонко постукивали лошадиные копыта.
Калхас решил, что вид ребенка должен будет вызывать в его душе
воспоминание о Дотиме. Космический порядок проявляется во всем.
Ушло одно существо. Взамен пришло другое. Может быть назвать его
Дотимом? Или Эвменом?
Калхас скривился. Какая глупость! Память не в имени ребенка.
Память - больше, сильнее. Она так же сильна, как печаль,
выстудившая в нем все.
Он равнодушно смотрел, как приближается селение, из которого они
ушли всего две недели назад. Рядом с окраиной еще были видны
следы от лагеря стратега. Где-то там стоял шатер с троном
Александра.
Калхас направил коня к знакомому дому. Спрыгнул, обернул поводья
вокруг одного из столбов изгороди, окружавшей его. Потом подошел
к двери и негромко постучал в нее.
Открыла дверь одна из тех колдуний, что ходила за его женой.
Увидев Калхаса, она на мгновение замерла, потом растерянно
присела. "Совсем как Антиген",- подумал пастух.
Она заговорила, лишь когда он ступил внутрь - зато заговорила
быстро, путая местные слова с греческими. "Она много ездила
на лошадях",- услышал Калхас, а потом - "Мы
старались, мы делали как могли". И наконец: "Детей
больше не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50