Мой побратим шагнул мимо него, туда, где, закрыв руками лицо, на сырой земле сидела Велета. Глухой, страшный голос настиг его:
– Я сказал, иди отсюда...
Ярун качнулся, как стреноженный. Спотыкаясь, незряче пошёл куда-то сквозь набрякшие росою кусты. С соседней поляны по-прежнему долетали весёлые шутки, топот и смех. Они там не видели и не слышали ничего.
Ошеломлённая горем Велета не воспротивилась, когда я обняла её, поставила на ноги и повела домой. Озноб колотил её с макушки до пят. Лучше бы плакала, думала я, слезами душа облегчается. Эта мысль крутилась во мне всё то время, пока мы шли. Меня, видно, тоже пришибло немилостиво – ничего не являлось больше на ум, знай бежало внутри, ловило собственный хвост.
...A если пристально разобраться, во всём виноват был воевода. Ишь вырастил тонкокожую – слова спьяну не молви. Не обижали её, вот она и не выучилась прощать.
На другой день ничего не случилось. И на следующий. И ещё через день. Велета всхлипывала ночами, но стоило мне шелохнуться – тотчас затаивалась. У меня горела душа спорить с нею, оправдывать побратима; один раз я даже начала какие-то речи... Велета не оборвала меня, просто смотрела с такой мукой в глазах, что рот мой закрылся и больше уже открыться не мог.
По вечерам она спокойно сходила в гридницу есть. Так рассудила, должно быть, – не дело сестре воеводы прилюдно скорбеть из-за какого-то глупого кметя. Зато Славомира душила лютая ярость, он даже её не очень скрывал. Наверное, думала я, это всё оттого, что Ярун носил копьё не за кем-нибудь, а за ним. Вот он и кипел. Мужи в большинстве сочувствовали Яруну. А вождь сидел такой же невозмутимый, как и всегда.
Ярун не обращал внимания ни на кого. Больными глазами смотрел на Велету, копил в себе мужество, порывался что-то сказать. Она проходила, как мимо порожнего места.
В те дни мы были с ней почти неразлучны. Как-то под вечер мы уплыли вдвоём на лодке и сели на берегу, развели костерок от комаров и занялись рукоделием: Велета сновала иглой, расшивая новые рукавицы, а я поворачивала кленовую чурочку, резала ложку взамен треснувшей.
Я издалека увидела шедшего к нам воеводу... За воеводой шагал принаряженный Блуд, а за Блудом – мой побратим. Когда подошли, я поднялась перед вождём, как подобало. Велета осталась сидеть. Даже не подняла головы. Только остановилась рука с тонкой иглой...
– Сестрёнка, – сказал вождь по-галатски и протянул руки к нашему костерку, хотя было вовсе не холодно. – Веришь ли, тут честный гость бает, будто есть у меня золотое колечко... а у него – серебряная сваечка...
У меня во рту высохло и волосы, кажется, шевельнулись при виде подобного сватовства!.. Ужас выдумать – чтобы брат да названую сестру!.. Воевода и сам прекрасно всё понимал. Замолк, не стал договаривать. Тут я смекнула, почему с ними был Блуд. Наверняка звали Славомира, но Славомир отказался и ещё всяких ласковых слов добавил к отказу.
– Кому бы вздумалось, братец? – едва слышно выговорила Велета. – Уж ты вразуми меня, недомысленную...
Варяг ответил:
– Да ты его, может, в гриднице видела мельком. Голубоглазый такой, Яруном зовут.
На бедного побратима жаль было смотреть, так он за эти дни осунулся и почернел. Неудивительно, что разжалобил даже Мстивоя. Велета сидела, крепко зажмурившись, лишь на ресницах дрожали жгучие слезы.
– Твоя воля, братец милый...
Ярун шагнул, воскресая: унести на руках, зацеловать до смерти, всю рыбу в море переловить для свадебного веселия... Воевода продолжал неумолимо:
– Сама что скажешь? Знаешь ведь, неволить не буду.
Велета наклонила голову ещё ниже и прошептала:
– Одну ласку видела я от тебя, братец любимый. Чёрной девкой буду тебе, у порога спать лягу... только не отдавай...
Вождь повернулся к Яруну и чуть развёл руками, мол, сделал что мог, не обессудь. Блуд в сердцах стукнул себя кулаком по бедру. Он тоже хотел, чтобы они поладили.
Ярун, раненный насмерть, толкнул Блуда с дороги... Воевода преградил ему путь, вытянул руку. Яруну туго давалась чужая галатская молвь, но отчаяние помогло.
– Рит герейс... велор... лубийяс, – простонал он, давясь тоскою и горем. – Я люблю тебя! И хочу, чтобы ты любила!..
Велета ничего не ответила, не подняла головы. Тихая, маленькая, неподвижная. Лицо вождя на миг напряглось, но он промолчал. Он редко открывал рот, если мог обойтись. Я слышала об одном хорошем старом народе: у них кивок головой больше значил для чести мужей, чем самая ужасная клятва.
Ярун застонал и побрёл прочь по берегу, спотыкаясь. Ловкий охотник, умевший пройти по жёрдочке над кипящим порогом. Вождь проводил его взглядом.
Потом они с Блудом ушли, а мы остались.
Следующие несколько дней Ярун ходил за воеводой как хвост. Он не пытался с ним заговаривать – молчал целыми сутками. Просто цеплялся, словно попавший в болото. Увязался с вождём, когда тот отправился на мхи потешиться с соколом, погонять пернатую дичь.
Там, в болоте, тянулись извилистые протоки, падавшие в реку Сувяр. В чёрной воде лежали кувшинки и белые лилии; с наступлением лета я часто наведывалась к ним на лодке, подаренной Славомиром. Возила Велету, пугала её, показывая пустые кабаньи лёжки по берегам. Последнее время я плавала здесь одна, Велете запретил брат. И вот почему. Старейшина Третьяк приходил в крепость жаловаться на лютого вепря, портившего огороды. У вепря, сказывали, был приметный шрам на плече; смелые сыновья Третьяка хотели добыть зверя да сами еле спаслись. Пошли по щетину и собственных бород едва не лишились. Третьяк говорил, вепрь наверняка был не простой. Обычным охотникам не по могуте. Разве воинам, которых пристальней берегут могучие Боги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113