Мне бежать было не к кому. Даже Хаген, мой главный наставник, смеялся чему-то с молодыми гостями. Я скользнула тоскливым взглядом по берегу. В сторонке стояла Голуба и смотрела, не отрываясь, на воеводу. Не пыталась сказать ему что-нибудь или подойти, просто смотрела. Всю зиму отец-старейшина сажал её на беседах подле варяга. Хотел опутать вождя красавицей дочкой. Сказывали – грозился уши надрать, если задумает другим улыбаться.
Нынче не было нужды бранить своевольную, подталкивать упрямую к жениху. Сама прижалась бы шёлковыми устами к устам, и не потому, что батюшка приказал... Бедная девка! Столь тяжко, когда желанный проходит мимо, еле кивнув.
Я одолела качавшиеся мостки, села наземь и долго не хотела вставать.
Новогородцы вытащили корабль и собрались кучкой, пасмурные и оружные. Плотица подошёл к ним, скрипя деревяшкой:
– Что встали? Готовьте товары, торг будет. Они только переглянулись и не поверили. Неужто затем тащили их через море, чтобы дать торговать и отпустить, не ограбив? Но быстроногие отроки уже снесли Третьяку весть, и старейшина с сыновьями вышел на берег. В этих местах никогда раньше не было торга. Но вот женщины увидали тугие мешки с зерном и яркие паволоки, а новогородцы – чёрных лисиц, и дело сразу пошло.
У Оладьи было на корабле деревянное изваяние Волоса, помощника на торгу. Новогородец извлёк кленового Бога, утвердил в низине за холмом, подальше от крепости, чтобы не гневать Перуна и воеводу, стал потчевать старого Змея сырым мясом, печёным хлебом и луком...
Славный торг получился! Ни разу ещё я не видела одновременно столько богатств. Ну, может, разве весной, когда грузили корабль с данью для князя.
Кормщик же новогородский оказался молодым парнем, белёсым и на вид вялым. Звали его Вихорко. Плотица разговаривал с ним, даже ходил посмотреть, как у них уряжен корабль. А я только гадала, достанутся ли мне хоть вышитые сапожки, когда купцы поклонятся подарками воеводе и нам, кметям.
У воинов не было принято хвастаться пустячными ранами вроде моей – но что делать, раз воевода поневолил купцов как раз из-за неё? Робкая Велета заахала, и я знай следила, чтобы она не прижала руки к лицу, как бывает с испуганными. Ещё не хватало, чтобы дитя родилось с красным пятном на лбу. Славомир велел поднять рукав, посмотрел и сказал почти зло:
– Моя станешь – запру!..
К тому времени меня начало уже лихорадить, не то, пожалуй, спросила бы – отколь взял, что стану твоя? А может, и не спросила бы. Хоть какова, а забота, что обижать.
– Первая рана – всегда самая больная, – сказал Хаген. – Теперь не будешь бояться.
Я задумалась над его словами и решила, что он был прав.
Вечером собрали пир, но мне не пришлось сидеть за столом под любопытными взглядами Вольгаста и новогородцев. Меня снова заперли в клеть, знакомую со времени Посвящения, и я голодная ходила из угла в угол, баюкая руку, потом легла, кутаясь в одеяло.
Наши пращуры крепче нас помнили заветы прежних времён, лучше нас знали, что можно, чего нельзя смертному человеку. Сто лет назад не я одна – все, ходившие в море, сидели бы взаперти. Ведь ещё жили старцы, которые ни за что не сели бы есть из одной мисы с охотником, вернувшимся после ночёвки в лесу. Пусть сперва подтвердит, что он вправду тот, за кого себя выдаёт, не дух леший, похитивший человеческое обличье. Пусть сперва посидит один и подальше от общего очага – подойдёт к нему, если за эти дни ни с кем не будет беды... А если не просто бродил в лесных закоулках, если срубил великое дерево или убил опасного зверя!.. Недогляди – и случится, как с пращуром, обидевшим Злую Берёзу!
Сто лет назад никто не выбежал бы встречать по-ходников за ворота, никто не посмел бы даже заговорить, пока мы не очистимся, не станем опять людьми среди людей... Ныне мир изменился, и, знать, не в лучшую сторону. Теперь, если не было боя, очищение относилось только к вождю. И ко мне. Потому что я была девка, и моя кровь пролилась.
Кровь священна. Кровь женщины – трижды священна, в 'ней пребывает душа, из неё сплачивается младенец. Оттого-то охотится и воюет мужчина, а женщина должна сохранять и беречь кровь, а если это не удаётся, она делается опасна для себя и для других. Вот и подле меня истончилась грань между мирами, клубился невидимый водоворот – не подходи близко, затянет!
Сто лет назад меня, пожалуй, вовсе высадили бы с корабля в лодку. Да. А теперь вот и Славомир сам проходил в клеть и до вечера сидел у двери, веселил запертую разговором... Не тот страх стал в людях. К худу или к добру?
Станет рожать Велета и тоже прольёт кровь. Мы сведём её в баню, где нет чтимого очага. Раньше, если верить старухам, в лес уходили, никто и не помогал...
Я вздохнула. Велета мне говорила: жена Вольгаста была в тягости, когда напали датчане. Теперь его тоже называли вождём, и в дружинной избе над озером Весь стыло его одинокое сиротское ложе...
Я вдруг вспомнила о древнем Вожде, про которого рассказывал Хаген. Того, что совершил этот Вождь, с избытком хватило для славы, не зря вспоминали о нём почти девять столетий. А вот для жизни?.. Он не успел обнять женщину и не оставил детей. Успел только умереть за своих людей, умереть жестоко и страшно, когда его прибивали гвоздями к белому победному древу... Был он счастлив хоть день, пока ходил по земле? С кем его разлучили?..
Тонкая щель под дверью, дававшая немного тусклого света, медленно меркла: близилась ночь. Никто не искал поссорить Велету и моего побратима. Сами не сохранили, не сберегли... Холодный сквозняк, пробравшийся с моря, коснулся моих ног, я вздрогнула, запахивая одеяло. И кто-то другой, безжалостный и беспощадный, вдруг вопросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113