Но раз уж ты такой идиот… Сердцем он почувствовал! Да у вас, мужиков, вместо сердца калькулятор!
Николас не спорил, он был абсолютно согласен со всем, что она сказала и ещё скажет. Но ей, видимо, показалось, что бунт подавлен не до конца.
— Я ужасно люблю музыку. До тридцати пяти лет дожила и вдруг поняла. Это такой кайф! Но раз тебя мои уроки достают, я их отменяю. Чему научилась, тому научилась. Только можно я рояль оставлю? Я буду играть, когда тебя дома нет.
Тут Ника, конечно, переполошился, замахал руками:
— Ну что ты, не нужно отменять! Раз тебе нравится, занимайся, сколько хочешь.
— Нет, я отменю, — сказала она. Он сказал:
— Ни за что. Я себе этого не прощу.
Потом они долго и страстно мирились — прямо в кабинете, в плохо приспособленных условиях, но это уже посторонних не касается.
В половине одиннадцатого Алтын обнаружила, что уже половина одиннадцатого. С причитаниями про планёрку наскоро оделась, а причёсывалась на бегу: скакала на одной ноге, на вторую левой рукой надевала туфлю, а расчёска была в правой.
Только что была рядом, и нет её, один запах остался.
Николас перебрался в приёмную на диван — одеваться, чтобы идти домой, в кровать, было лень. Да и спать расхотелось.
Он думал над загадочной фразой, которую произнесла жена. В каком это смысле: «Меня без тебя вообще не будет»? Что она хотела сказать?
Поворочался на диване, вернулся в кабинет.
Пожалуй, теперь можно и почитать про то, как Порфирий Петрович выловит Раскольникова.
Но, уже раскрыв синюю папку и держа на коленях открытую рукопись, Ника ещё некоторое время ломал голову над загадкой, которую ему загадала жена.
Ни до чего путного не додумался, вздохнул, и стал читать.

СИНЯЯ ПАПКА
Глава четырнадцатая
АЛЕКСАНДР ГРИГОРЬЕВИЧ ВЫДЕРЖИВАЕТ ЭКЗАМЕН
Все события, описанные в предшествующей главе, не заняли и часу. Ещё минут двадцать понадобилось, чтобы прихватить из квартала полицейский наряд: поручика Илью Петровича, того самого, по кличке «Порох», двух солдат и одного писца, запомнившего Раскольникова в лицо с памятного утра, когда студент в конторе лишился чувств.
Подробности надворный советник разъяснил Илье Петровичу уже по дороге на Вознесенский.
— Первое дело для нас выяснить, там ли ещё объект, — втолковывал пристав, отмахивая правой рукой на ходу. — Ежели уже вернулся в свою берлогу, вы всех прочих забираете в квартал, а уж я позабочусь о том, чтоб Раскольников об этой оказии незамедлительно узнал. Родственника своего Разумихина попрошу, что ли.
— А если объект по-прежнему у Мармеладовых? — спросил Заметов, все подсовывавшийся с другого плеча Порфирия Петровича.
— Тогда так-с. Мы прячемся под лестницу и терпеливо ждём, пока студенту наскучит пьяными рожами любоваться. Как только Раскольников станет спускаться, вы, поручик, со своими двинете ему навстречу, да с шумом, с топотом. И непременно у него спросите, где тут немкина квартира, потому как от соседей жалоба. Понятно?
— Чего не понять, ваше высокоблагородие, — бодро отвечал Порох. — Всё исполню. У меня к актёрству дар, все говорят. Я на прошлые святки царя Валтасара представлял — имел большой успех.
— Отлично, отлично-с — Порфирий Петрович перешёл на шёпот, поскольку уже входили в подъезд. — Как все-таки славно, господа, что у нас повсюду лестницы такие тёмные, и под каждой обязательно закуток. Прошу-с.
Все разместились в закутке, где лежала какая-то ветошь и пахло сырыми дровами, а писца поместили между пролётами, чтобы знак дал.
Вышло всё в точности, как рассчитал пристав.
Мимо несколько раз проходили жильцы, но полицейских никто не заметил — темнота в подъезде, действительно, была почти полная. А минут через сорок ожидания сверху донёсся кашель писца — условный сигнал.
— Давайте-с, пора-с, — шепнул пристав Илье Петровичу.
Ну, тот и выкатился, нарочно грохоча сапогами, и солдаты за ним.
Получилось ещё лучше, чем надеялся надворный советник.
По лестнице спускался не один «объект», а целая процессия (Порфирий Петрович подглядел снизу): измождённая женщина в платке и с узлом в руке, тоненькая девушка, тоже с поклажей, трое детей, сзади же шли двое мужчин — Раскольников и какой-то очень приличного вида господин, тащившие сундук.
— Эта, в шляпке — Софья Мармеладова, — зашептал на ухо Заметов. — Которая подкашливает — верно, её мачеха, а бородатый не знаю кто.
Из закута очень хорошо было слышно разговор, завязавшийся на ступеньках.
— А-а, господин… как вас… Распопов? — превосходно исполнил свою роль поручик Порох. — Не известно ли вам, где тут нумер двенадцатый?
— Я Раскольников, — донёсся глуховатый, неприязненный голос. — В четвёртом этаже. А что, собственно…
Но тут вмешался другой голос, сорванный и визгливый:
— Полиция! Отлично! Берите её, сажайте в тюрьму! Чтоб не смела оскорблять дворянскую дочь! Селёдка немецкая! Как она смеет мне пенять, когда у меня дети в дворянском заведении! И господин Свидригайлов вот, благороднейший человек, засвидетельствует, как она меня срамила! В прежние времена её бы плетьми, плетьми! Ноги нашей больше не будет в этой клоаке!
Дальнейшее заглушил взрыв надсадного кашля, и продолжил мужской голос — спокойный, барственный.
— Я помещик Свидригайлов. В чем дело, поручик?
— Жалуются на шум и скандал. Явился принять меры.
— Ну и принимайте. Сказано вам: четвёртый этаж. Идёмте, Катерина Ивановна, вам кричать вредно. Сейчас я вас в больницу, а детей Софья Семёновна доставит по названному мною адресу. Пойдёмте…
Шаги приблизились, и пристав с письмоводителем отпрянули глубже, к самой стене.
Но в дверях подъезда Катерина Ивановна остановилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65