Груда вещей и бумаг на кровати постепенно таяла. Здесь было несколько личных писем, и я, преодолевая невольный стыд, все же прочитала их. Некоторые – от тетушки из Аризоны. Часть – от девушки по имени Джуди, судя по всему, подруги по колледжу. Ни в одном из писем я не встретила на единого упоминания о каких-нибудь интимных сторонах ее жизни, из чего сделала вывод, что она очень скупо делилась на эту тему с другими или у нее вообще не было в жизни таких историй. Полное разочарование. Наконец я перешла к последней стопке книг. Любопытная подборка: Леон Урис, Ирвинг Стоун, Виктория Холт, Джорджетт Хейер, несколько более экзотических изданий, по-видимому, рекомендованных на занятиях литературой в колледже. Вдруг какое-то письмо, служившее, очевидно, закладкой, нехотя выскользнуло из томика под названием "Гордость и предубеждение". А я-то уж собиралась упрятать его в коробку. Письмо было написано четким почерком темно-синими чернилами на обеих сторонах листа. Без даты. Без конверта. Без марки.
Я аккуратно взяла письмо за уголок и медленно прочла его, чувствуя, как в предвкушении важного открытия по коже бегают маленькие щекочущие мурашки.

* * *

"Дорогая Элизабет... Пишу, чтобы рассеять твои невеселые мысли, когда ты вернешься домой. Я понимаю, как тяжело тебе переносить эти разлуки, и желал бы по мере сил облегчить твои страдания. Ты несравненно чище меня и в своих чувствах намного более искренна, чем я сам могу себе позволить, Но я действительно люблю тебя и не хочу, чтобы у тебя оставались на этот счет сомнения.
Ты была права, когда называла меня консерватором. Я полностью признаю свою вину, Ваша честь, и вовсе не свободен от переживаний по этому поводу, болезненно реагируя на частые обвинения в собственном эгоизме, хотя тебе и могло показаться иначе. Я бы хотел это подчеркнуть и уверен, что мое признание представляет важность для нас обоих. Отношения, сложившиеся сейчас между нами, мне очень дороги, и я вовсе не исключаю возможности – пожалуйста, поверь мне – перевернуть, если понадобится, для тебя всю свою жизнь. С другой стороны, мы оба должны твердо верить, что сумеем преодолеть все нелепости повседневной жизни только в том случае, если будем оставаться вместе. В данный момент ситуация крайне обострилась, и на первый взгляд самым очевидным решением для нас обоих было бы бросить все и попробовать зажить какой-нибудь другой жизнью, если бы только мы не знали друг друга так долго и так хорошо. Я не вправе рисковать женой, детьми и карьерой в пылу минутного увлечения, хотя тебе известно, как трудно мне подчас устоять перед искушением. Прошу, не торопи меня.
Любовь мою не выразить словами, я страшно боюсь тебя потерять – по сути, это тот же эгоизм. Мне вполне понятно твое нетерпение, но, пожалуйста, не забывай, как много стоит в этом деле на кону – и для тебя, и для меня, Если можешь, будь терпима к проявляемой мной предосторожности. Люблю тебя. Лоренс".

* * *

Я не знала, как же все это понимать. Внезапно до меня дошло, что дело здесь не просто в том, что я не верила в связь Лоренса с Элизабет, а в том, что не желала в это верить. Да и сейчас не была уверена на все, сто процентов. Но откуда взялось подобное предубеждение? Это была такая добродетельная, такая удобная точка зрения.
И она так хорошо укладывалась во всю цепочку известных мне фактов. Я еще раз внимательно перечитала письмо, осторожно придерживая его за самый уголок, и откинулась на спину. Что же со мной происходит? Конечно, я переутомилась, слишком много мотаясь последние дни. Но что-то подсознательно беспокоило меня, и вовсе не было уверенности, что причина именно в этом письме, а не во мне самой, моем собственном характере – словно яркая внутренняя вспышка вдруг осветила то, что я тщательно старалась не замечать. Теперь оставалось выяснить, было письмо настоящим или поддельным. Понемногу я приходила в себя. Достав большой конверт из прочной светло-коричневой бумаги, я поместила туда письмо, стараясь при этом не заляпать его своими отпечатками пальцев и заранее предчувствуя реакцию Кона Долана, которому это письмо явно придется по душе, потому что подтвердит его худшие подозрения о развитии событии в те далекие дни. Неужели именно этими сведениями и располагала бедняга Шарон Нэпьер? Возможно, она могла бы поделиться дополнительной информацией на эту тему, если бы только прожила подольше.
Я завалилась на кровать как была, в полной амуниции. Все тело ныло, а в голове царил кавардак. Кого же она собиралась шантажировать, если и вправду все знала?
Похоже, именно это она и замышляла. За что ее и прикончили. В Лас-Вегасе кто-то все время следил за мной, зная, что я собираюсь с ней встретиться, и понимая, что она сообщит мне нечто ошеломляющее. Разумеется, пока я не располагала доказательствами, но чувствовала, что уже вплотную приблизилась к истине и сама сильно рискую. Мне как-то резко захотелось домой. Чтобы укрыться в безопасности в своей маленькой уютной норке. Целых восемь лет все было спокойно, и вдруг началось сначала.
Если Никки невиновна, то, выходи! дело, все это время истинный убийца спокойно отсиживался, а сейчас вдруг зашевелился, почуяв опасность разоблачения.
На мгновение передо мной мелькнуло лицо Никки и неожиданный злой блеск, вспыхнувший у нее в глазах, полных холодной, нечеловеческой ярости. Именно она разворошила все по новой. Нельзя отбрасывать вероятность, что Шарон Нэпьер шантажировала именно ее и знала нечто такое, что могло послужить доказательством причастности Никки к убийству Либби Гласс. И поскольку Шарон исчезла из виду, то Никки могла специально нанять меня, чтобы выследить ее и одним выстрелом решить все вопросы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88