К приезду пожарников, «скорой помощи» и полиции пожар был уже потушен, оставались лишь отдельные дымящиеся очажки. Бабушка лежала у тяжелого шкафа, стоявшего вдоль боковой стены, ее тело было закутано в одеяла, они же закрывали ее обожженную, покрытую волдырями голову. Ее забрали в реанимацию, дали успокаивающее, провели противошоковую терапию и, когда состояние несколько стабилизировалось, перевели в отделение по лечению ожогов.
Почти месяц родители Чарли провели около постели. За все это время она не сказала ни слова. «Вы должны понять, – объяснял им врач, – ваша мать была травмирована, и требуется время, чтобы она поправилась». Единственными звуками были вскрики боли, когда ее переворачивали.
Чарли все это время ничего не рассказывали.
Когда бабушка наконец открыла рот и заговорила, то только для того, чтобы накричать на свою дочь и обозвать ее проституткой. Так продолжалось довольно долго: недели молчания и внезапно дикие обвинения, обычно на польском языке. Она обвиняла своих детей в том, что они отдали ее в гестапо, что ее тащат из гетто за волосы, запихивают в вагон для скота, везут в концентрационный лагерь. Она кричала, что вокруг нее пепел, что она чувствует запах горящей кожи, волос, сладковатый запах смерти.
Когда ей разрешили наконец вернуться домой, она все время проводила в деревянной качалке на кухне. Прикрыв голову шалью, чтобы закрыть клочки отросших между шрамами волос, она целыми днями раскачивалась взад и вперед. Однажды она так долго держала руку стоявшего рядом Чарли, что у него затекли ноги. При этом он не был уверен, что она знает, чьи пальцы в ее ладони, кто находится возле нее.
А затем опять приехала машина «скорой помощи» и увезла ее в другую больницу, для людей с психическими отклонениями. Там она и закончила свои дни.
По воскресеньям они ездили навещать ее на машине. Отец надевал костюм и галстук, мать – одно из выходных платьев. Они брали с собой пакет с фруктами, домашнее печенье, термос с супом. Чарли говорили, чтобы он оставался в машине и не открывал дверцы, а сами исчезали в высоком темном здании с башенками по углам и железными перилами на крыше. Когда через час они возвращались, отец покачивал головой, а мать шмыгала носом и утирала платком глаза. На его вопросы, как себя чувствует бабушка, отец предпочитал отмалчиваться, а мать сжимала губы, выдавливая из них улыбку: «На этой неделе несколько лучше, тебе не кажется, отец? Да, Чарльз, немного получше». Когда через год она заболела воспалением легких и умерла, они оба решили, что это к лучшему. На ее похороны пришли почти все жители их района. Процессия от собора до кладбища блокировала движение почти на полчаса.
Сейчас Резник вновь сидел в машине на той же стоянке. Этот вечерок в начале зимы мог бы быть и поприятнее.
Звонок доктора застиг Резника уже под вечер. Голос был нерешительный: «Нам звонил полицейский и просил меня перезвонить вам».
Свет горел лишь в одном крыле, все остальное здание стояло в темноте и выглядело каким-то запущенным. Вполне возможно, что в ближайшее время и оставшаяся часть будет закрыта, а большинство пациентов распущено по домам. Некоторых удастся пристроить, но остальным не найдется места в обществе, и Резник будет узнавать их лица на скамейках сквера повыше кафе Бобби Брауна или у фонтана на Слаб-сквер, или же между нашедшими пристанище среди окурков и плевков автобусных остановок на Лондонской дороге.
Врач, встретивший Резника, был стройный тридцатилетний мужчина высокого роста. У него были длинные песочного цвета волосы и ясные светло-голубые глаза. Одет он был в свободные хлопчатобумажные брюки, выцветшую зеленую рубашку поверх выцветшей же водолазки с трудно различимой надписью.
Он объяснил Резнику, что Диана была принята в прошлую пятницу по ее просьбе, – она утверждала, что с трудом контролирует свои поступки.
– В чем именно? – поинтересовался Резник. Врач взглянул на него несколько скептически.
– Она постоянно находилась здесь с пятницы? Не было ли у нее возможности выйти отсюда?
– Конечно, была. Но я не думаю, что она ею воспользовалась. Она не хотела никого видеть. Именно поэтому она ничего не знает. – Его глаза стали серьезными. – Надеюсь, вы не собираетесь рассказать ей о дочери?
Тот отрицательно покачал головой.
– Мы понимаем, что совсем это замолчать не удастся, но сообщить ей сейчас…
– Даю вам слово.
– Вы должны понять, что Диана уже давно находится в крайне угнетенном состоянии. Нам удалось достичь значительного прогресса. Но случившееся может отбросить ее далеко назад. – Взгляд доктора был устремлен на него. – Разрешая вам увидеться с ней, мы полагаем, что вы сочувственно отнесетесь к ее состоянию.
– Я понимаю, – кивнул Резник.
– Надеюсь, что это так. Она сейчас ждет вас. Пойдемте, я вас провожу.
Резник пошел за ним по коридору с высокими потолками. Откуда-то доносилась мелодия «Соседей», правда, он не мог разобрать, начало это или конец.
– Она сейчас на довольно сильных лекарствах. – Доктор у двери понизил голос. – Она все понимает правильно, но ответы могут быть слегка заторможенными. Ее может бить озноб, дрожать руки. В этом нет ничего страшного – просто побочное действие лекарства. – Он открыл дверь и вошел. – Диана, пришел ваш посетитель.
Резник приготовился к самому неприятному. Он отлично помнил так сильно поразившее его изможденное и потерянное лицо его бывшей жены, когда он встретил ее после нескольких лет лечения в психиатрической клинике. Но у Дианы Виллс, к его удивлению, оказалось приятное выражение лица, немного неуверенная, но вполне естественная улыбка, а само лицо даже немного полнее, чем на фотографии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87