– Ревную, ревную, – ответила Даша, смеясь, – но что я могу поделать, если Сережа так полюбил Соню. С любовью нельзя шутить.
– Да, да, с любовью нельзя шутить, – улыбнулась Соня, чувствуя, что снова входит в свой голос, и он не кажется ей чужим.
Будто искусные руки неизвестного мастера дотронулись до ее испорченного механизма, что-то подкрутили, и он ожил. Она без натяжек отвечала на вопросы, могла говорить сама, словно ничего не произошло. Казалось, все, что она испытала за это время, – наваждение, и это случилось с той незнакомкой, у которой были заплаканы глаза, а Соня все приняла на свой счет, а теперь опомнилась и осознала, что чужое горе произвело на нее такое сильное впечатление и она приняла его за собственное. В этом не было ничего удивительного, она знала по опыту, иногда чужая беда может так потрясти душу и доставить такую боль, при которой забываешь, где твое, а где чужое.
За столом разговор зашел о том, почему Даше не хочется работать в одной воинской части с мужем. Лукомский подтрунивал, что, должно быть, он ей надоел и она хочет от него отдохнуть. Даша, понимая, что это обычные шутки, начала объяснять Соне свои соображения.
– Фронт есть фронт. Нельзя впутывать в него семейную жизнь, во-первых, это смешно, а во-вторых, крайне неудобно.
– А в-третьих? – спросил Лукомский.
– В-третьих, – засмеялась Даша, – хочу, чтобы ты отдохнул от меня.
– Слышите, Соня, как она все переворачивает.
– А я без тебя скучаю, – раздался голос Сережи.
– Тогда поступим так: ты останешься со мной, а мама поедет одна.
– Тогда я буду скучать без мамы.
– Вот видите, – вмешалась в разговор Соня, – вам надо быть вместе.
– Не я, – воскликнул Лукомский, – а Даша не хочет работать не только в одной части, но даже на одном фронте.
– Неправда! – перебила Даша. – Фронт не имеет значения. Я говорю только о воинской части.
Вдруг Соня, сама того не желая, обратилась к Лукомскому голосом, которым говорят в служебных кабинетах:
– Петр Ильич, чуть не забыла о главном: я пришла к вам с просьбой оформить мой перевод в другую часть.
Лукомский посмотрел на Соню и понял то, о чем смутно догадывался, но не придавал никакого значения. Лицо его побледнело, как у человека, нечаянно причинившего боль тому, кого ценит и уважает, может быть, больше всех.
Сережа опрокинул чашку с чаем, которая вдребезги разбилась. Даша занялась уборкой, не обращая внимания ни на слова Сони, ни на загадочное молчание мужа.
А Петр не говорил ни слова. Соня начала волноваться. Наконец он произнес:
– Это надо хорошенько обдумать. Потерять такого товарища тяжело.
– Тетя Соня, – раздался голос Сережи, – это я нечаянно.
– Что нечаянно? – спросила Соня как во сне.
– Разбил чашку. Я никогда ничего не разбивал, правда, мама?
Путешествие вне времени и пространства
Блестящие военные победы, как и крупные поражения, рождают бесчисленное множество томов, в которых стратеги нанизывают на одну нить анализы удачных действий полководцев, а на другую – их ошибки и просчеты. Роковое для Наполеона опоздание генерала Груши породило, насколько помнится, более двух тысяч томов, в которых исследователи вели споры, как повернулись бы события, если бы он вовремя занял позиции, указанные Бонапартом.
Недаром малоизученный русский философ Константин Леонтьев сравнивал жизнь государств с жизнью простых людей. Разве у человека не бывает тех же побед, поражений и потрясений, описаниями которых наполнены исторические труды от Геродота и до наших дней?
Одно из потрясений, которые возрождают или губят жизнь государств и людей, выпало на долю Сони. Но если катастрофы государств изучают все мыслящие люди, то в обсуждении личных катастроф ничем не прославившихся людей никто не принимает участия по причине, что они никому не известны. Пострадавшим самим приходится анализировать свои ошибки и просчеты.
В таком положении оказалась и Соня, но рана была слишком свежа… Она шла как в тумане по мокрым скользким улицам, ни о чем не думая. Очнулась в зале ожидания Павелецкого вокзала.
Обычно человека приводит в себя свежий воздух. С Соней случилось обратное. Она пришла в себя в душном зале, переполненном людьми, гудевшем от шума толпы и выкриков дежурных. Слышался плач детей, визг открывавшихся и закрывавшихся дверей, словно пытавшихся бороться с духотою.
Очнувшись, увидела себя примостившейся на краю деревянной скамейки с высокой спинкой. Она не помнила, что это место ей уступил какой-то парень в солдатской шинели. Когда он протянул ей жестяную кружку с водой, посмотрела на него удивленно.
– Вода чистая, из-под крана.
– Почему вы думаете, что я хочу пить? – вырвался у нее невольный вопрос.
– В такой духоте кому не захочется…
Соня почувствовала, что ей хочется есть. У Лукомского до завтрака не дотронулась, а дома даже чаю не выпила. Она невольно остановила взгляд на полевой сумке солдата, из которой выглядывала краюха хлеба, похожая на маленького щенка.
Заметив это, солдат открыл сумку, отломил ломоть черного хлеба и протянул Соне, сказав полушутливо:
– Где вода – там и еда. Ножа нет, приходится руками. – Он хотел добавить, что они у него вроде бы не грязные, но не решился, только улыбнулся. Лицо словно осветилось лучом далекого солнца.
Соня ела хлеб без смущения, с удовольствием запивая водой из кружки.
– Ну, вот и хорошо, – одобрительно кивнул солдат. – Недаром мой дед говорил: хлеб и вода – лучшая еда!
– Большое спасибо, – сказала Соня, и ей показалось, что она знакома с ним с детства.
– Вы не тверяк? – спросила она, вспомнив родной город.
– Нет, я издалече… Из села Льгово, за Иркутском.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84