Вы мужики. Уходите из нашего леса!
Гриша шагнул вперед - Альфред Тизенгаузен раскрыл рот и оглянулся беспокойно. Гриша показал ему кулак: "Видал? Смертью пахнет!"
Тизенгаузен отскочил и закричал пронзительно:
- Викентий! Викентий!
Из-за деревьев показался человек; Гриша прежде всего увидел огромные, круто поднятые вверх военные усы. А одет этот человек был неважно - в старенький пиджак; и жокейский картузик на нем был с лопнувшим наискось козырьком. Лицо у Викентия было плаксивое, совсем не подходящее к таким геройским усам. За плечом у него торчало дуло охотничьего ружья.
- Возьмите ваше ружье, Викентий, - старательно выговаривая каждое слово, произнес маленький барон, - и выстрелите. Сперва в воздух.
Викентий кисло усмехнулся. Однако снял с плеча ружье. "Двустволка центрального боя", - успел с уважением подумать Гриша; дело-то повертывалось неладно.
- Вы можете стрелять, - проговорил Альфред, - это будет законно.
Гриша не знал что делать. Против ружья, конечно, не пойдешь...
Он закричал Альфреду Тизенгаузену:
- Ты с чего разошелся-то?
Вид у Гриши, должно быть, был решительный. Барон спрятался за спину Викентия.
Викентий опять усмехнулся - так кисло, будто у него болели зубы - и вдруг, свирепо вытаращив глаза, заорал:
- А ну, брысь!
И поднял двустволку.
Гриша с Яном бежали. Они бежали долго, до самой опушки леса. И только тут начали кричать:
- Немец-перец!
- Эй, немец-перец, колбаса!
- Немец-перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!
Эхо гулко откликнулось из глубины леса: "Са! Ста!"
Гриша сказал, передохнув немножко:
- Я ни капельки не испугался.
- Если бы у нас было ружье, я не убежал бы, - ответил Ян.
- Эх, надо нам достать ружье! Надо! И пороху. И потом еще - кинжал.
В разговорах об оружии - самых увлекательных для мальчишек - они незаметно шагали дальше, не разбирая теперь дороги и успев забыть про Евлампия. Но он сам напомнил о себе: неожиданно появился из-за ельника, спокойный и презрительный. Ловко сплевывая в сторону, он объяснил, что нашел дорогу легко - по крикам. Они кричали про колбасу, а он шел на их голоса.
- Здрасте! - закричал Гриша с досадой. - Явился!
- Здрасте, здрасте! - ответил Евлаша и прибавил нахально: - Здрасте, давно не видали ослов вашей масти!
- Давай побьем его, - предложил Грише Ян.
- Я шутейно, - сказал Евлаша. - Ну все-таки вы ослами себя показали. Это ж молодой барон Тизенгаузен. Его отца, говорят, сам царь знает.
- Наплевать на него! - ответил Гриша.
- Э, брат, не наплюешь. Вот он на тебя может наплевать. Или, скажем, даже на меня, хоть я и не простой мужик. - Евлампий оглядел свою новую рубашку, сапоги и кинул взгляд на Гришины ноги. - Все равно и на меня он может плюнуть, ничего не сделаешь. А я на него не могу, потому что Тизенгаузены - первые богачи.
- Чего ты к нам привязался? - закричал Гриша в отчаянии. - Так было хорошо без тебя!
Евлампий испугался и забормотал:
- Не смеете! Не смеете меня кинуть тут, я папашке своему нажалуюсь!
- Иди за нами на десять шагов сзади, - велел ему Гриша. - И вот что я тебе скажу: мы в усадьбу-то, может, и совсем не вернемся.
Давно не езженная, густо заросшая подорожником лесная просека, ровная, как стрела, открылась перед ними. Она уходила вдаль и кончилась где-то у холма, на котором рядами высились молодые сосенки, и то, что они росли ровными рядами, было необычно в этом лесу.
- Сбегаем посмотрим, что там, - предложил Гриша Яну, - а потом опять пойдем по прямой дороге.
- Вы норовите убежать от меня, - откликнулся сзади Евлаша, - а я от вас все равно не отстану!
Гриша с Яном бежали недолго, скоро остановились: на холме среди сосенок белели кресты. Кладбище! Это, пожалуй, было пострашнее Викентьевой двустволки. Гриша никогда не видал мертвецов, а разговора про них боялся пуще всего.
5
Но кладбище не было безлюдным... Из-за сосенки вышел человек, и Гриша узнал его: это был Кирюшка Комлев из деревни Савны. А за Кирюшкой показался латыш с длинными волосами, в синей рубахе. Этот был незнакомый. Кирюшка сказал весело:
- Свои!
- Дяденька Кирюша, что ты тут делаешь? - спросил Гриша.
- Караулю.
- Кого ж ты караулишь?
- А вот погоди... Увидишь.
Гриша вгляделся: по кладбищу ходили люди, но говора не было слышно. Немного погодя раздалось заунывное пение: "О, Ерусалим, Ерусалим!" Этот псалом Гриша слышал от Винцы. И Тэкля иногда его напевала - по воскресеньям.
- Дядя Кирюша, это латышские похороны! - догадался Гриша. - А ты зачем тут? Ты ж старовер.
- Я маловер, а не старовер, - весело оскалил белые зубы Кирюшка: мне можно и сюда - по-соседски. - Он поглядел на длинноволосого латыша и подмигнул ему: - Верно, Кейнин?
Латыш подумал и улыбнулся:
- Можно мы пойдем туда, поглядим? - спросил Гриша.
- Можно.
Мальчики пошли к холму, а Кирюшка с незнакомцем остались на прежнем месте, за сосной.
На кладбище стояли мужчины и женщины и пели протяжно. Среди домотканых сермяг резко выделялся черный сюртук пастора.
Пастор сосредоточенно, не отрываясь, глядел в раскрытую маленькую книжку; потому, видно, начал прислушиваться, оглянулся. Пение стало громче, и люди подняли головы.
- "Слезами залит мир безбрежный!.."
Гриша еще с прошлого года знал эту песню. Одно время ее пели повсюду. Потом перестали. Пробовала ее петь и Тэкля, но Перфильевна, услыхав, закричала на нее:
- Белены, девка, объелась?
Почему так рассердилась Перфидьевна - из-за песни?
Гриша пристал к отцу с расспросами. Тот ответил не сразу, после раздумья:
- Ну, там про горе поется, про слезы людские, про то, как народ страдает. Потому и не велят петь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33