Митя вышел из телефонной будки очумелый.
«Всегда так, — удивился он. — Звонил как человеку, чтобы договориться, женский день отметить. А она забивает голову собачьими упряжками».
Тата работала на почтамте, продавала марки. По телефону ей мешали разговаривать жадные филателисты. Наверняка Гоша тоже марки собирает. А Татка дрянь все-таки. Фасонит, как не знаю кто, а за душой круглый нуль. Давно было видно — гнилая интеллигенция. Поэта нашла. И имя паскудное: Гоша, Георгий. Шут с ними со всеми. Подумаешь, Георгий-победоносец! Она, наверное, живет с ним. Пользуется, что отец на льдине.
Митя был парень незлопамятный. И честил он Тату главным образом ради того, чтобы заглушить самокритику, донимавшую его в последнее время. А самокритика не давала покоя: «Ты-то кто такой, чтобы девчата с тобой проводили свой праздник? Летчик? Орденоносец? Давно ли тебя дразнили Жукленком? Подумаешь, бригадир. Много ли ты сделал за свое бригадирство? Каким был Жукленком, таким и остался».
Роскошная шуба с енотовым воротником загородила ему дорогу. Отворотившись от вьюги, владелец шубы поджигал папиросу.
— Закурить найдется? — спросил Митя противным клоунским голосом. Плосколицый владелец енотовой шубы взглянул на метростроевскую панаму и с легким поклоном распахнул золотой портсигар. Митя вытащил из-под резинки толстую папиросу, сунул ее в рот и пошел. «Она за родного отца переживает, а он вместо того, чтобы утешить, кинулся на ледянке прокатиться… И этот, енотовый, странно поглядел. Может, прикурить надо было? Ладно, шут с ним. Не возвращаться же, не объяснять, что некурящий».
До него с опозданием дошло, что папиросой его угостил Москвин, а он, балбес, спасибо пожалел сказать знаменитому артисту. Вот бы Татка узнала, на месте бы съела… Но она не узнает. С ней — все. Пускай ей Гоша стихи декламирует.
Обеденный перерыв еще не кончился. В конторе было пустынно. Прилежная Надя линовала бумагу.
— Я сейчас Москвина видел, — сказал он. — Настоящего.
Она подняла круглое, кукольно-розовое личико.
— Ты как женский день наметила провести? — спросил он деловито.
— Не знаю. Шахтком петь в хору приказал.
— Подумаешь, хор. Пойдем в ресторан. На мои деньги. Коньяк будем глотать. А?
Надя внимательно посмотрела на него.
— Ты чего это? Ты чего? — спросила она, вынимая из его рта папиросу. — Поругали тебя, Митенька, да?
И эта пигалица сочувствие проявляет!
— Какой я тебе Митенька? — проговорил он гневно. — Твой Митенька на колбасе катается…
Он подождал гостя минут пять, не дождался и отправился в бригаду.
У проходной маячил сутулый парень с фотографическим аппаратом на животе. Парень промерз до костей. Хрящеватый нос его отливал красно-сизым блеском, в рукавах заношенного макинтоша едва виднелись кулаки, а глубоко на уши была натянута лыжная шапочка с помпоном.
Усмехнувшись про себя, Митя спросил:
— Вы будете поэт Гоша?
— Я. Добрый день. — Гоша торопливо подал плохо разгибающуюся, замороженную руку. — Очень приятно. Я вас сразу узнал. По Татиному описанию.
— Описала, что рыжий?
Гоша смутился.
— Вам надо было в контору зайти. — Митя нахмурился. — Я там из-за вас полчаса околачивался… Это со мной, — небрежно кивнул Митя вахтеру. Как только он увидел помпон на шапочке, настроение его улучшилось. — Чего вам от меня надо?
— Очень немного. Сведите меня, пожалуйста, с девушкой.
— Насовсем или на время?
Гоша смущенно хихикнул.
— Мне очерк заказали. В праздничный номер. К Восьмому марта. Обязательно нужна девушка. — Гоша робко улыбнулся, открыв лиловую, тоже как будто замерзшую десну. — Ударница нужна. Желательно с шармом. Мне ее снимать придется.
— Со шрамом у нас ни одной нету, — сказал Митя. — У нас техника безопасности поставлена — во! А ударницу подберем. Марки собираете?
— Нет. В детстве собирал, бросил. А вы?
— А я и не начинал. Портянки крутить умеете?
Портянки крутить Гоша не умел: кое-как натянул резиновые сапоги и вслед за Митей двинулся к похожему на Тайницкую башню копру. Мешкать не было времени. Бригада ждала своего бригадира.
Они забрались на деревянную платформу, огороженную вроде телячьей стойки, рукоятчица просигналила «живой груз», шестеренки запричитали, и клеть пошла вниз.
— Глубоко? — прокричал Гоша в Митино ухо.
— Сорок пять.
— Трос надежный?
— Пока держит. — Митя сощурился и добавил — А все до поры до времени. Не трос — мочало. Кабы увидели, ахнули!
И Гоша затих.
Потом они долго шли штольней по скользким доскам, шлепающим под ногами мокро, как прачечные рубельники, шли, прижимаясь к стене от груженых вагонеток, сказочно бежавших без мотора и без толчка под невидимый уклон; вагонетки гремели, откатчики, умостившиеся на рамах, орали в темноту «Бойся!», с кровли шел дождь. Редкая цепочка электрических лампочек блестела елочными бусинами в банном тумане под низким потолком и изгибалась направо, в бархатную подземную тьму.
— Ты, друг, давай активней нагинайся, — обернулся Митя. — Фару навесишь — отвечать не буду.
Интерес к поэту он потерял и соображал, как бы поскорее от него избавиться.
На его счастье, в дневную смену работала Мери. Он увидел издали мигающую контрольку.
— Вот она, — сказал Митя. — То, что надо. Звать Мери.
Мери бесцеремонно ослепила фонариком сперва Митю, потом Гошу.
— Товарищ к тебе, — объяснил Митя. — Из редакции. Куплеты про тебя будет складывать.
Сбагривать корреспонденцию на Мери было удобно. Она обладала техническим образованием и нахальной красотой. С ней неоднократно беседовал Первый Прораб.
— А, из газеты! — обрадовалась Мери. — Вот хорошо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67