Профессор был известен тем, что носил милицейский свисток на шнурочке и заставлял больных вычитать из сотни по семи. Кто два-три раза собьется, того записывали в психи. У профессора были разработаны и другие испытания. Он заставлял, например, перечислять советские республики или подробно рассказывать, по каким улицам и переулкам пройти к Сухаревке. Если больной нервничал, шевелил руками, вспоминая, где право, где лево, в его истории болезни появлялся диагноз: «Нарушено воспроизведение пространственных взаимоотношений».
А самым неприятным испытанием было такое: профессор доставал колоду вырезанных из газеты и наклеенных на картонки фотографий, тасовал их, вытягивал наугад ворсистый от употребления снимок и спрашивал: «Как фамилия?» Тут даже бывалые товарищи пасовали. А в истории болезни писалось: «Нарушение узнавания известных лиц на портретах».
После разговоров о профессоре Февральском Мите стало все чаще казаться, будто кто-то сзади на него пристально смотрит. Он упорно боролся с безобидным психозом, но однажды во время беседы у фонтана это чувство стало таким противным, что не выдержал и обернулся.
С улицы сквозь чугунные копья ограды на него глядела Чугуева. Она была в своем всегдашнем, не то осеннем, не то зимнем плюшевом пальтишке.
Митя подошел. Бледное, отекшее от подземной жизни лицо ее исказилось похожей на улыбку гримасой. Она попыталась сказать что-то, может быть, поздороваться и издала невнятный придушенный лепет.
— Здорово, ударница, — помог ей Митя. — Гляди не замарайся. Решетка крашеная.
Приближались первомайские торжества. В столице красили что попало: ограды, скамейки, фонари и плевательницы.
Чугуева взирала на него жадно, с восторгом и ужасом, как на воскресшего покойника.
— Чего вылупилась? — спросил Митя. — Как насос? Направили?
Она радостно кивнула.
— Сальники?
— Сальники, Митенька, сальники. — Мокрые глаза ее блестели кварцевым блеском. — Живехонький! Матушка-заступница! Надо же! Живехонький!
— Ну вот! Я и говорил, сальники. Ты у писателя бываешь?
Она кивнула.
— Про тебя пишет?
Она снова кивнула.
— Передай ему, чтобы он сказал девахе с почтамта, где я нахожусь. Ее звать Наташа. Тата. Он знает.
— Ходишь к ней, Митенька?
— Дело не твое. Передай, что сказано.
— Передам, как же… — Она поглядела на его ослепительно-белый бинт на голове. — Косточки все цельные?
— Кумпол целый. Ключица срастается нормально. Подживает.
— Осподи! Ключица!
— Ничего, Васька. На нашем базаре за битого двух небитых дают. А ты что же это, с физкультурной тренировки сбежала?
Под распахнутым пальто Митя заметил застиранную майку, хранившую воспоминания о синем цвете. А на голове Чугуевой была уродливо, до ушей натянута новая шелковая пилотка.
— Какая уж, Митенька, тренировка. Я без тебя вовсе рухнула. Как увезли тебя на машине, прибегла ночью. Круг больницы бегаю, бегаю, а в сени нипочем не пускают.
— По ночам отдыхать надо, — строго укорил ее Митя. — Знаешь, Васька, гляжу на тебя, мне все мерещится, что мы с тобой где-то встречались… Давным-давно, а будто встречались.
— Поправишься, не будет мерещиться… Ой, Митенька.
— Ладно, ладно, чего ты за меня переживаешь.
— А ты сдогадайся!
Она ухватилась обеими руками за решетку и сунула между прутьями лицо. В глазах ее томилось такое страдание, что Митя вместо того, чтобы напомнить о свежей краске, проговорил растерянно:
— Ну-ну… Нечего, нечего!
— Да как же нечего, Митенька. В тебя же мартын кинули.
— Не кинули, а уронили.
— Нет, не уронили. Сознательно кинули… А кто кинул, сдогадался?
Он поглядел на нее внимательно. Лицо ее, жирно прочеркнутое черными полосами краски, было белое как бумага. Мимо прошел парашютист в малиновом халате.
— Смотри, перемазалась, — сказал Митя. — Краска-то масляная.
— Шут с ней. Сдогадался?
— Нет.
— А ты раздумай.
— Нам тут думать не позволяют. А ты знаешь?
— Кабы не знала…
— Так ты что же считаешь, — нахмурился Митя, — вылазка классового врага?
Она засопела.
Снова прошел парашютист, остановился, спросил отрывисто:
— Жена?
— Выше бери, — улыбнулся Митя. — Ударница Метростроя. Газеты надо читать, Степа.
Парашютист оглядел Чугуеву недобрым взглядом и проговорил отчетливо:
— Поддельная.
Она отпрянула, словно ее хлестнули по лицу.
— Чего ты людей пугаешь? — укорил ее Митя.
— Не имеет значения, — проговорил парашютист. — И сама поддельная, и пилотка поддельная.
Чугуева попятилась. Прохожие опасливо обходили ее.
— Иди сюда! — крикнул ей Митя. — Не бойся!
Парашютист погрозил пальцем. Она ахнула и бросилась бежать в сторону площади.
— Я говорил, поддельная, — сказал парашютист и спокойно отправился дальше.
На другой день Мите внезапно отвели отдельную палату с фикусом и с картиной «Оборона Петрограда». Из широкого окна открывался вид на бетонное здание сельхозснаба. Только Митя забрался на высокую перину, принесли графин с водой. Только заснул, притащили древтрестовский шкаф, пустой, но с овальным зеркалом. Дежурный врач дал понять, что спущено указание окружить больного метростроевца особой заботой. Сестры, поглядывая на него, стали кокетливо шушукаться, а профессор Февральский распорядился пропускать всех, кого комсорг шахты 41-бис пожелает.
На новом месте Митя выспался всласть. Пока спал — на фасаде сельхозснаба появился предпраздничный лозунг: «Очистим все колхозы и совхозы от кулаков, вредителей, лодырей, воров и расхитителей народной собственности. Выше знамя революционной бдительности».
Через два дня Чугуева явилась снова. Халат, не налезший на рукава, косо свешивался с крутых плеч, открывал майку и черные шаровары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67