Случилось то, чего все ждали. Нижний, кирпичный этаж застрахованного дома дал трещину.
Чугуева обошла суматоху стороной, сгребла копешку сена, обняла ее, стала приминать, да так и не совладала с собой, пала в колючую, таинственно шуршащую мякоть. Родной аромат сена одурманил ее. И не сеном пахла прелая копешка, а сенями родной избы, подойником, сладким чадом самоварной лучины, тепленькой от утюга мамкиной кофтой…
Она пролежала ничком целую минуту. Поднялась, туго утерла глаза, накатила увязанную вожжами копешку сперва на помойный ларь, а оттуда на спину. Протопала шагов пять — в животе дернуло. Тяжело. Не только до котлована, до ворот не донести. Перемогая боль, она пошла к сараю, уронила беремя на поленницу, убавила немного. Гроза унялась, ветер ослабел, а шагала Чугуева трудно, как стреноженная. В кромешной тьме светилась техничка камеронщиков. До нее было метров триста. «До технички дойти бы, — ободряла она себя. — А там рукой подать». Она не раз приваливалась к ноющим телеграфным столбам, силы покидали ее, но мысль бросить сено в воду не приходила в ее крестьянскую голову. «Дойду до технички. — мечтала она. — Там ящик. Копешку на ящик — сама передохну».
Техничка — грузовой «газик» с фанерной будкой и верстаком — была ярко освещена. Ящик, о котором мечтала Чугуева, служил ступенькой. И когда глыба сена медвежьей тушей застряла в вырезе двери, ребята-слесари перетрухнули. Они не поверили, что такую ношу притащил один человек, да к тому же девчонка. При свете лампочки-переноски увидели, как тяжело всем своим грузным телом дышит Чугуева. Подивились, разделили сено на три охапки и понесли Мите.
А Чугуева дышала, открывши рот, как рыба, собиралась встать, да сил не было.
Ее окликнули.
В машине, в фанерной будке слесарей, пригрелись еще двое, Осип и парнишка, мечтавший о втузе.
— Эх ты, зенки бесстыжие, — попрекнула она. — Ребята вкалывают, а он копчик греет.
— А кто меня из строя вывел? — Осип усмехнулся половиной губы. — Ты мне травму нанесла, ты за меня и отрабатывай.
— Погоди! Увидит Митька!
— Не найдет.
— Я скажу. Он тебя перелопатит.
— Скажи. Мы ему тоже кой-чего скажем.
Он сунул руку за ворот брезентовой спецовки и из внутреннего кармана тельняшки, который сама Чугуева пришивала ему, вытянул склеенный из газеты конверт.
К письмам Чугуева привыкла. Как только появился Гошин очерк, ей писали со всех сторон. Красноармейцы, студенты, моряки и кубанские казаки объяснялись в любви, девчата допытывались, что такое счастье. Одно письмо пришло на английском языке из города Вашингтона. Письма валялись сперва в управлении на Ильинке, потом в конторе 41-бис под ненадежным надзором секретарши Нади. Поначалу Чугуева читала их, потом и брать не стала.
Это письмо было особое. Только отец, и больше никто, умел клеить из газеты такие квадратные конверты, только отец, и больше никто, писал «о» так же, как произносил, колесиком.
— Отдай, а? — прогудела она жалобно.
— Митьке скажешь?
— Не скажу. Отдай.
Он сунул конверт под тельняшку.
— Ишь ты какая быстрая! Травму нанесла, а я ейные письма доставляй.
— Отдай! — гудела Чугуева жалобно. — Я тебе что хошь…
— А что с тебя взять? Чего у тебя осталось? — Он обернулся к парнишке. — Думает, мне ее интерес нужен… Не нужон мне от тебя никакой интерес, и сама ты мне не нужна, сучка. Письмо я тебе, конечно, отдам, поскольку его никто не купит. Только прежде исполни номер…
— Какой?
— Обыкновенно какой. Письмо пришло, пляши. По закону бы за все твои письма тебе полные сутки плясать надо. А я ладно. Полчаса хватит.
— Да ты что!
— Как хошь… — Он застегнулся на все пуговицы.
— Ладно, ладно! — Она полезла в техничку.
— Э-э, нет! На настиле мы и без писем спляшем. На воле давай!
— Тут склизко… И дождь.
— Как хошь.
Чугуева уперлась одной рукой в бок, другую изогнула над головой дужкой, принялась переступать тяжелыми метроходами и поворачиваться. Тяжело ей было до слез. Глина приваривала к земле подошвы, ноги вынимались из сапог. Повернулась разок и поняла, до какой степени устала. Колени дрожали. Повернулась еще через силу, упала в грязь. Проговорила, не поднимаясь:
— Не могу боле. Ноги не стоят, отдай.
— Не-е, халтура. Какой это пляс! Давай «Курку»! Дело лучше пойдет.
— Ей-богу, не могу… лучше я тебе пайку отдам.
— Как хошь.
Она собрала последние силы, принялась топтаться на месте, заголосила по-старушечьи:
Эх, курка бычка родила,
Поросеночек яичко снес…
Поскользнулась, снова плюхнулась в грязь и услышала, как взвизгнул парнишка:
— Вы не смеете! Я Гусарову доложу!
Она увидела маленькие кулачки, сказала обреченно:
— Шел бы ты отсюда, пацан. Нечего тебе тут глядеть… Наглядишься еще!
— Это издевательство! — Парнишка ломал пальцы. — Это же… Это же, в конце концов, не по-комсомольски!
— Кому касается! — протянул Осип ржавым голосом. — Сматывайся отсюдова!
Послышались быстрые голоса. Чумазый, как черт, слесарь влетел в техничку.
— Кепка! — завопил он. — Подай домкрат! Укосину завалило!
Все-таки не зря дали Гусарову высшее образование, не зря читали ему лекции про угол естественного откоса. Он знал, что кран-укосина без надежной опоры долго не выдержит. Поэтому и не дал разрешения ставить подъемный механизм на проседающей бровке. Но и не запретил, поскольку не желал лишний раз прослыть маловером.
Укосина стала накреняться, когда Митя запихивал в промоину последние пучки сена. Работа подавалась быстро. Он был увлечен и не замечал ни новой угрозы, ни грохотавшего грома, ни того, что бадья стала валиться на борт. Только потухшая фара образумила его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67