Лезвие прорезает толстый слой дерна, с хрустом разрывая коренья травы. Напрягшись, она поднимает жирный пласт и бросает его перед собой, разрубая на мелкие комья.
Жарко трепещет в небе невидимый жаворонок. Трещат кузнечики. Пахнет вывернутая наизнанку земля, черная, как уголь, с белыми.волосками корешков и красными дождевыми червяками.
Шура одна, лишь далеко впереди белеют косынки. Все-таки она осуществила свою мечту — продала и а базаре сухари, купила посевной картошки и вот теперь вскапывает огород. Никто ер землю не давал, не отмерял саженью, просто она вышла за город и стала вскапывать понравившуюся поляну. Огород формой напоминает растекшуюся лужу. Края его обходят деревья, вьются среди кустов, а посередине — заросли шиповника.
Шура набирает в подол груду аккуратно вырезанных из картофеля глазков и идет, вдоль ряда, разбрасывая их через равные промежутки. Затем берет лопату и засыпает,.старательно разрыхляя землю.
Если будет урожай, то картошки хватит до самой весны... Много ли ей надо одной? Хорошо бы еще иметь тачку... Теперь почти у всех есть двухколесные тачки. На них возят дрова, воду... Впрягаются в оглобли и тянут, налегая грудью на поперечную планку. Иногда к оглоблям приделывают веревочные постромки. Тачка нужна будет осенью, когда вырастет картошка... А сейчас Шура носит грузы в мешках, как и все остальные, закинув за спину. Остановится у телеграфного столба, отдыхая, потом ждет, когда кто-нибудь пройдет мимо. Обращается к прохожему, как к знакомому, — ничего в этом зазорного нет, — и он помогает вскинуть на плечи увесистый мешок. Носить его надо умело, так распределять тяжесть, чтобы она .давила на голову,
Шею и часть спины. Руками придерживать не следует. Тело само балансирует мешком, не дает ему свалиться с плеч. Ходить приходится мелкими быстрыми шагами. Первые дни от бесконечного шагания под солнцем в глазах плыли цветные кольца и разламывались виски.
Шура вытирает платком лицо и, опершись о черенок лопаты, отдыхает, смотря на далекую полосу тайги, овраги и заросли боярышника сквозь мокрые от пота ресницы. Она слышит надтреснутый колокольчик невидимого жаворонка. От усталости кружится голова, очень хочется есть. Шура ненавидит сама себя, но отбирает несколько картофелин помельче и разводит костерок. Она сидит на корточках перед дымящимся шалашиком из прутьев и корней, дует на огонь, и пламя выползает наружу.
Обгорелые картофелины пахнут углями, они черные и, когда их разломишь пополам, вываливается из кожуры белоснежный мякиш. Шура медленно жует чуть сыроватую сердцевину, и от обжигающего духмяного пара у нее перехватывает дыхание...
«...Я съела четыре картофелины. В каждом в среднем по три глазка... Значит, двенадцать ямок... В каждой ямке осенью будет по десяти картофелин... А всего: двенадцать на десять... Сто двадцать картошек?! Больших, крепких, как поросята... Ужас! Разве так можно жить?!»
Шура закапывает обсосанные до прозрачности кожурки и поднимается на ноги. Она снова идет к лопате, ногами бороздя вспушенную землю.
По дороге кто-то бежит, вздымая за собой пыль. Шура узнает Тоську и шагает ей навстречу, чувствуя, как шевельнулось предчувствие беды. Тоська, не доходя несколько шагов, вдруг сворачивается и опускается на траву. Она закрывает глаза и сидит под деревом, тяжело дыша, с дергающимися губами.
— Чего ты?! Успокойся... Чего?! — Шура трясет ее за плечи.
— Шура... Миленькая ты моя, — шепчет Тоська. — Феденьку моего отсылают... На фронт отсылают... Вот только узнала... Сердце у меня, Шурочка, кровью обмывается...
— Ну перестань, успокойся, — Шура гладит ее холодные щеки. — Ты же знала, что их отправят?! Он же военный. И сейчас война, ты понимаешь, война!!
— Господи, да кто же этого не понимает, — Тоська запускает пальцы в волосы и качается из стороны в сторону.— Боже ты мой, зачем же так по-дурацки жизнь устроена?! Зачем?! Для чего надо судьбе сначала свести людей, по-
греть их в ладонях, а потом со всего размаху... Как бутылку об стену... На мелкие кусочки...
— Ничего же не случилось, — Шура выпутывает из волос дрожащие пальцы, отводит от ее лица мокрые от слез руки. — Не убили его, не ранили. Зачем заранее оплакивать...
— Но я-то, Шурочка, тоже не бесконечная... Одного полюбила и оплакала,.. Выплескалась до донышка... И этот уходит. Скоро во мне ничего живого не будет. Все они по эшелонам развезут.
— Глупенькая, — тихо засмеялась Шура. — Ну что ты говоришь? Ты подумала, о чем ты говоришь?! Они же любили тебя...
— И я их тоже, — Тоська открыла глаза и бросила на Шурку испуганный взгляд. — Ты не подумай, что... Я и Петьку любила по-настоящему, и этого Феденьку... Уж очень он молоденький... Вчера расписаться предлагал... Я, говорит, тебе продовольственный офицерский аттестат оставлю... Смешно, какая я ему жена? Да я и не ради корысти... — Тоська успокаивается и вытирает глаза кончиком рукава. —Я так подумала: пусть уезжает... Ничего не попишешь, надо... Только бы на душе у него было хорошо... Знаешь, всем им там ходить под смертью, так пусть хоть Феденька знает, что есть кому о нем поплакать...
— Да вернется он, ничего с ним не случится, — Шура хмурится и встает с земли. Сверху вниз она пристально смотрит на Тоську, видит ее припухшие глаза, дрожащий рот и дорожки слез на запыленных щеках. Тоська уже без чулок, и незагорелые ноги ее лежат в траве, белые, с голубыми размывами вен, а там, где платье сбилось выше колен, они молочные и полные.
— Слушай, — вдруг злым голосом говорит Шура. — Почему я должна успокаивать?! У вас любовь! Тебя любят! Один! Второй!.. А мне надо садить картошку! Много картошки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73