Глаза его были полуприкрыты.
— Потом я отнесу поэму в издательство. Думаю, что ее поддержит самая широкая общественность.
— Сколько вам лет? — Едиге в упор посмотрел на Кульдари.
— Шестьдесят шесть. Но я еще крепок и не собираюсь сходить со сцены. Мой дед и в девяносто два года соперничал в кокпаре с молодыми джигитами.
— У вас впереди долгая жизнь, в этом я уверен, — сказал Едиге. — Но к чему обрекать ее на дополнительные терзания? Не лучше ли поставить на них точку?
— Конечно, мне живется нелегко. С одной стороны — муки творчества, с другой — поиски материала, ведь поэма-то историческая... В ней охвачена вся наша эпоха... Приходится много читать, подыскивать факты, цифры... Все это требует огромного труда, но он окупится сторицей.
— Вы не поняли. Я хотел сказать, что вам надо совсем прекратить свои занятия, оставить поэзию и зажить спокойно, радуясь законному отдыху.
— Мне?.. П-прекратить?.. Оставить п-поэзию?.. — Кульдари задохнулся. — Так я что же... Я кто же п-по-вашему?..
— Вы очень достойный человек. Достойный, почтенный человек... В этом я совершенно убежден. Но я так же твердо убежден, что вы не поэт.
Кульдари подскочил, взвился над стулом, как пробка от шампанского. И тут же опустился на прежнее место.
— Товарищ Эдгар... — Звуки вырывались из него с шипением, в лицо Едиге летели мелкие брызги слюны. — Товарищ Эдгар... Не знаю, простите, вашей фамилии... — Кульдари отстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, ослабил ворот, как бы освобождая шею от тугих тисков, и горделиво вскинул голову. — Я вас раскусил, товарищ Эдгар! Ваши утверждения говорят о тайной зависти, которую вы испытываете... Да, именно — зависти! Вы не смеете оскорблять мою литературную честь!
— Что вам за дело до литературы? — усмехнулся Едиге. — Почему вам не лежится дома, на теплой печке, в кругу детей и внуков?..
— Все ясно! ~ Кульдари дышал тяжело, с хрипом. — Эти слова до конца разоблачают ваш облик... Чуждый, гнилой облик... Но вы не имеете права!.. Никакого права — требовать, чтобы я отступился от литературы!
— Ничего я не требую, — сказал Едиге. — Я просто говорю, что думаю.
— Вы не слышали моих стихов!
— Не слышал, но догадываюсь. И промолчал бы, если бы не желал вам добра.
— Вы?.. Добра?.. Мне?.. — Однако Кульдари слегка приутих. — Я прочту пролог из пятой книги "Хамсы". Если не возражаете...
— Не возражаю.
Кульдари, пасмурный, как грозовая туча, поднялся со стула, мрачно откашлялся, прочищая горло. Затем, устремив куда-то в пространство глаза с выцветшими, белесыми зрачками, вскинул над головой тощий кулак:
Наше время, летящее вперед, Прямо к Марсу мчащее вперед? Мы, Луну оставив позади, К Солнцу направляем свой полет!..
Он не то сбился, забыл продолжение, не то ему хотелось увидеть, какое действие оказали на Едиге первые строчки, но Кульдари выжидающе смолк, повернувшись к своему слушателю.
— Это не стихи, — сказал Едиге.
Ему казалось, Кульдари набросится на него чуть не с кулаками. Пожалуй, тогда ему было бы легче... Но старик не вымолвил ни слова. Он только вдруг согнулся, как если бы в поясницу ему вонзилась пуля, и рухнул на стул.
— Почему?.. — Он выговорил это слово после продолжительного молчания. Голос его едва звучал, губы почти не шевелились.
— Тут и малому ребенку понятно — почему.
— Нет, вы мне докажите, докажите... — Кульдари внезапно оправился, оживился. — Нельзя же так, без всяких доказательств...
Едиге пожал плечами.
— Что ж, если хотите...
Он произнес короткую лекцию — о современной поэзии, строении стиха, о великих традициях и слепом эпигонстве, о правде жизни и мертвой риторике... Он стремился к простоте и ясности, но местами запинался, ощущая нечто похожее на неловкость, даже стыд — за свои знания, свою университетскую образованность, свою полную сил и надежд молодость — за все, чем владел он сам и чего никогда уже не будет иметь этот старик — честолюбивый, бездарный и несчастный... Он чувствовал себя так, будто в чем-то виноват передним...
Кульдари слушал его покорно, безропотно. Он съежился, согнулся, зажав ладони между острых колен. Казалось, он продрог на ледяном ветру, и во всем мире не хватит огня, чтобы ему отогреться.
Но Едиге не успел закончить. Кульдари встрепенулся, вскочил и торопливо, судорожным движением выхватил из кармана горсть медяков.
— Салат из огурцов — четыре копейки, — бормотал он. — Кабырга — восемнадцать... Бифштекс — сорок семь... Чай — две копейки... Хлеб... Вода...
Забыв, что он в ресторане, Кульдари подсчитывал заказанное по расценкам обычной столовой, и от этого скрупулезная точность его расчетов выглядела особенно жалкой.
Остатки мелочи он сунул обратно в карман. И все проверил сызнова.
— Семьдесят шесть копеек... Пять на чай... Итого восемьдесят одна копейка... За прожитые годы Кулян-акын еще никому не был в тягость... Не был должен... Никому, ни в чем... Официантка!
— Перестаньте, аксакал, вы мой гость...
Кульдари сам разжал, разогнул ладонь подошедшей к столику, вконец растерянной официантке, всыпал ей в руку всю мелочь и сказал, глядя поверх головы Едиге:
— Наши предки к своим гостям относились иначе, товарищ Эдгар! ~ И направился к выходу, не попрощавшись.
— Что случилось? — Ничего не понимая, девушка раскрыла перед Едиге ладонь, на которой лежала пригоршня медяков.
— У вас дома есть телефон? -Нет...
— Вот видите, мой гость каким-то образом проведал об этом. Теперь вы сможете звонить из автомата сколько угодно тому, кого любите.
— Вы что-то сочиняете, Эдгар!
— Хорошо бы еще одну чашечку кофе...
Конечно же, он сам виноват — не так надо было держаться, не так разговаривать с Кульдари.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71