Всякий уважающий себя подгальский пастух умел в танце прыгать через свою
чупагу, ухватившись руками за лезвие и за топорище, а когда поднимался
пастуший топорик не для забавы, а для мужской кровавой потехи, то
частенько приходилось после сколачивать домовины для неудачников.
Тут поначалу косились на Самуила односельчане - что-что, а прыгать
козлом новый баца был не горазд. Как-то раз явился в Шафляры
Мардула-разбойник, знатный овцекрад, о котором говаривали, что ему
человеку шею свернуть - как иному высморкаться. Явился и давай шутки
шутить: дескать, в старом стаде новый вожак, холощеный валух шафлярских
баранов водит! Слово за слово, встали друг перед другом Самуил с
Мардулой-разбойничком на зеленом лугу, заметался неистовый Мардула вокруг
хмурого турка, как грозовой вихрь вокруг старого утеса, плеснула медным
звоном Мардулина чупага... пляшет Мардула, а в руках у Самуила-бацы уже
две чупаги: и своя, и разбойничья. Что сделал, когда успел, как утес у
вихря молнию из пальцев выкрал - не увидели того шафлярцы. Схватился
Мардула за нож, рванул из-за пояса и замер на месте, ровно забыл, что с
ножом делать собирался.
- Ты чего мою чупагу держишь? - спрашивает у турка.
Незлобно спрашивает, скорей удивленно.
- А ты мне ее подарил, - отзывается Самуил-баца. - Только что. Как
побратиму. Прими взамен мою и поклонимся друг другу в пояс.
Когда шафлярцы позже рассказывали эту небывальщину соседям, то в
конце всегда добавляли: хотите верьте, хотите нет, только тем дело и
кончилось.
Так и жил Самуил-баца в Шафлярах. На четвертый год женился, взял за
себя немую Баганту, овдовевшую еще до его прихода в село, и жил с
безъязыкой душа в душу. А детей не имел. Не хотел или не мог - но на
вторую зиму после свадьбы исчез из Шафляр до середины весны и по
возвращении привел с собой мальчонку. Подобрал где-то. Баганта приняла
хлопца как сына родного, Самуил-баца имя приемышу дал - назвали Яном, а
пока маленький был, Яносиком звался. С той поры и пошло: раз в три-четыре
зимы исчезал Самуил из Шафляр, скитался где-то до полугода и возвращался с
приемышем. Когда с мальцом, когда с девкой. И все как один: лядащенькие,
чернявые да востроносенькие. Галчата и галчата, словно родные дети турка -
а когда охотник Собек бросил как-то со зла: "Воронье!", так назавтра забыл
имя родной матери.
Взаправду забыл, на трезвую голову. Ему уж кто только не говорил:
"Мамашу твою Кристой зовут!", а он кивнет, полдня проходит, шепча под нос:
"Криста... Криста, мамонька...", и к вечеру снова ко всем цепляется: "Люди
добрые, как вы маму мою кличете?!"
У самой матери спрашивать стеснялся.
Росли приемные дети Самуила-бацы и немой Баганты, вырастали, стукнул
старшему Яну девятнадцатый годок - и ушел Ян из родного дома. Ушел себе и
ушел, мало ли с какой стати человеку жизнь в Шафлярах немилой показалась!
Ан нет, не так-то просто: следом за Яном спустя три года покинула село и
сестра Янова, красавица Тереза. Много парней сохло по статной Терезе,
только не выбрала она из них ни единого, жила себе ни богу свечка ни черту
кочерга; такой и ушла восвояси. Вот и повелось с тех пор: справит
очередной Самуилов приемыш дважды девятый день рождения - откуда только
знал Самуил-баца, когда родились его найденыши?! - и вскоре расстается с
отцовским домом.
Куда уходили, где оседали - не знал никто.
Разве что, может, кроме старого Самуила. Да этот разве скажет?! -
проще немую Баганту разговорить...
И если бы сказал кто шафлярцам, что уважаемый всеми Самуил-баца тайно
учит своих приемных детей воровскому ремеслу, поскольку сам природный вор,
и даже не такой вор, каких мало, а такой, каких и вовсе-то нет на свете -
ох, и намяли бы пастухи болтуну-всезнайке бока!
А зря.

Дорога на Тынец испокон веку считалась оживленной. Скрипели повозки,
запряженные меланхолично моргающими волами, время от времени пролетал,
покрикивая, спешащий верховой, богомольцы серыми стайками брели в тынецкий
монастырь, пользующийся славой святого места; по обочине местные пастухи
гнали на продажу блеющих овец, и бродячие монахи блудливо цеплялись к
бабам, отправившимся с утра на рынок.
Марта ехала на телеге, почти целиком заставленной дерюжными мешками с
мукой. Мучная пыль пудрой оседала на темных волосах женщины, набивалась в
рот и в нос, затрудняя дыхание, но все же это было лучше, чем тащиться
пешком. Одноухий Джош развалистой рысцой бежал рядом, вывалив розовый
язык, и искоса поглядывал на правившего волами мельника - тихого
крохотного старичка с благостным выражением на выцветшем от возраста лице,
отчего мельник напоминал затертые статуи святых, каких много понаставлено
заботами окрестных резчиков в церквях Ополья и Тенчина.
С другой стороны телеги шагал сын мельника - низкорослый крепыш с
плечами шириной в стол. При виде его медвежьей стати сразу приходило в
голову, что мельничиха в молодости согрешила с кем-то из ядреных
здоровяков-гуралей [гурали - вольные горцы Подгалья, чей быт в родных
горах был подобен быту запорожских казаков], любивших в свободное от
разбоя время молоть муку на чужих жерновах.
Изредка сын мельника отставал и, делая вид, что попросту глядит по
сторонам, по-звериному быстро косился на собаку Марты, зажигая в глазах
неприятные зеленые огоньки. Сама Марта один раз заметила это, но не
придала значения: мало ли что, может, парня в детстве сельские кобели
рвали, вот и не любит собак!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11