Тот передал её воеводе, вторую взял сам. Я отряхнула руки и встала – добыть киселька Хагену и Ведете. Старик потянул за подол, усадил обратно на лавку:
– Сядь, прыткая. Не обнесут.
Вождь сказал что-то Голубе, кивнул вроде на нас. Красавица подошла, ласково улыбнулась старому саксу:
– Отведай, дедушка.
...мать ругала меня, говорила – недобрая, со зла о людях сужу. Наверное, хорошо знала меня – вот опять примерещилось в ясных глазах молодое, бесстыжее: на кисель, мол, все едоки...
– Спасибо, славница, – ответил старик. Голуба протянула другую латку Велете:
– И ты не побрезгуй, краса ненаглядная. Так скажет лишь неколебимо уверенная в своём превосходстве. Не знаю, не мне судить насчёт красоты, но она была куда крепче Велеты; небось, работу всякую знала и уж снежком могла залепить – очей не протрёшь. Велета негромко поблагодарила, начала есть. Киеель был малиновый, с мёдом – на всю избу пахло ягодами и поздним летом в лесу.
– Внученьку попотчевать не забудь, – сказал Хаген Голубе.
Третьяковна меня как будто только заметила, пригляделась. Да не ко мне! К моему кожаному ремню, каких девки не носят, к сапогам на четыре пальца больше своих. Она ответила:
– И попотчевала бы, да обидеть боюсь, не умею звать-величать, то ли добрым молодцем, то ли красной девицею...
Так!.. Я взмокла от обиды и ничего не сказала. Никогда я не была быстра на язык. Завтра к вечеру, пожалуй, придумаю достойный ответ. Дома меня всё же трогали редко, знали – могу и нос раскровить. Вразумлять ли дочку старейшины, с которой, того гляди, наш воевода об руку станет ходить? Где ж петлял ты, при ком ни один злой рот не раскроется, кому и старейшина с воеводой не возбранят меня заслонить?..
– Не слушай, Зимушка, – сказала вдруг Велета. – Глупа она. Ты не слушай.
Третьяковна фыркнула, тряхнула золотой головой и ушла. Велету облаивать – не меня, тут сердитые руки схватят за шиворот. Киселём меня всё же не обнесли. Нам с Яруном, наимолодшим, в самый поздний черёд поклонилась какая-то девка, глядевшая на меня с безжалостным любопытством, как на двухголовую. Я их с Голубой вкупе не побоялась бы. Я взяла лакомство и поставила нетронутым сзади себя. Пусть ест, кому охота, а мне не впрок... И воняет кислятиной.
Ярун, подносивший ложку ко рту, не предал посестры, не отведал, а я увидела и испугалась, не заплакать бы. Ох, не про мою честь беседы досветные, хоть дома, хоть тут! Моя воля, ни на одних более не увидят. Разве силой приволокут.
Хаген взял за плечо, склонился над ухом:
– Проводи домой, дитятко, голова что-то болит. Я собрала рукоделие и почти не удивилась, когда Ярун и Велета поднялись следом за нами.
Луны не было, но в небе светили яркие звёзды, и Млечный Путь расстилался над головами, упираясь одним концом в тёмную крепость, другим – в косматые сосны за деревней. И что-то дрожало над морем, мерцая волшебным огнём.
Я любила небо и звёзды. Ясные зёрна, брошенные в бездонный колодезь. Глаза, что пращуров наших видали и правнуков, дай время, увидят. Мне под звёздами думалось о таком, что пребудет. Не о счастье охотничьем, не о мозоли на пятке и не о загубленном утром древке стрелы – выпрямляла в горячих камнях да пережгла... Не могу лучше сказать.
Отголоски покинутого веселья порой достигали ушей, далеко, без опаски летя в стылом воздухе ночи. Я вспомнила свою недавнюю злость, красавицу Голубу – и улыбнулась. Я не знаю, случалось ли ей думать о звёздах.
Смертный человек живёт в двух мирах одновременно. Один – это мир плоти. Другой – мир души, где еда – не одно насыщение, но и причастие, соединение с другими людьми, клятва верности доброй земле. А состёгнутый пояс не столько притягивает к телу одежду, сколько хранит в человеке живую добрую силу, оберегает от нечисти. Раньше мир был един. Тогда Боги жили среди людей, а люди не умирали. Потом влюбчивый Змей поволок приглянувшуюся Перунову жёнку, родилась вражда, затворились каждый каждого, море от суши, земля от небес, мёртвые от живых... Даже видеть разучились друг дружку. В мире мёртвых слепы живые, слеп и вышедший из-за черты, только кривому оборотню хорошо в обоих мирах, затем-что у него на каждый мир по руке, по ноге и по глазу...
И лишь ночью, когда небу кажется, что люди уснули и не подсмотрят, – ушедшее хочет вернуться. Глядят, глядят небесные очи, и тянется к ним душа человека, вот-вот что-то поймёт...
– Руку зашиб, отроче? – спросил Хаген Яруна на полдороге домой. Действительно, мой побратим, приотстав, мял сквозь рукав левый локоть, а старик по привычке слушал шаги. Ярун немедленно догнал нас и начал отнекиваться, потом, запинаясь, припомнил, как мы катались по полу в доме и как его, невезучего, угораздило самой косточкой о ребро твёрдой доски:
– Занемело вот, с тех пор не отходит. Хаген молча покачал головой, а Велета хотела что-то сказать, но не решилась и собралась с духом лишь у ворот:
– Бренн вчера борец-траву парил... Я посмотрела бы, может, осталось...
Славомир с братом полдня накануне ломали шеи друг другу. Не моя забота, кто превозмог, но шеи трещали.
– Посмотри, дитятко, – разрешил Хаген. – А спросят, скажи, я велел.
Здесь считалось, что добрые травы слушаются только того, кто выдержал Посвящение. Они сохранялись в особенных коробах, в самом святилище-неметоне. Велета или мы с побратимом отважились бы войти в запретную храмину, лишь если бы кто умирал у нас на руках. Другое дело горница, где братья живут.
Отроки, скучавшие у ворот в долгополых шубах и с копьями, посмотрели на нас недоуменно. Счастливцы, ушедшие повеселиться, возвращались прежде зари. Мыслимо ли понять?
Трава борец – сердитое зелье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113