У меня никогда не получится, как у Хаука. Чтобы всяк слышал в песне себя, да такое, про что сам прежде не знал. Я на подобное и не посягала. Я примерилась, тихо дунула в гладкие сверлёные дырочки. Свирель отозвалась, тоскливо вздохнула, воспрянула задремавшая в дереве живая душа. Я откуда-то знала, что песня, сыгранная на тризне, родилась под устами Хаука в тот самый миг; спасённые побратимы её не запамятуют, отдадут другим игрецам, и через сто лет песню будут бережно шлифовать, точно старую драгоценность, и не беда, если имя Хаука при этом сотрётся, как стёрлись сотни других, ибо каждая песня впервые приходит к кому-нибудь одному... Я попробовала заставить свирель вспомнить, как она говорила о Славомире.
– Не так, – прошептал почти сразу же Хаук. Я чуть не выронила свирели. Синие глаза были мутными, в кровавых прожилках, но смотрели осмысленно. Он пытался поднять руку из-под одеяла: – Дай... покажу.
Я поспешно вложила свирель в холодные пальцы, не зная, можно ли радоваться, не прощальная ли это вспышка углей перед тем, как уже подёрнуться пеплом. Он повёл взглядом на усыновлённых, те тотчас подпёрли его, помогая сесть. У мальчишек были взрослые лица. Хаук несколько раз вздохнул, серея от усилий и боли, потом всё-таки заиграл. Песня была та самая, только звучала чуть слышно... точь-в-точь как смех Славомира, когда рожала Велета... Мне стало страшно и захотелось выхватить свирель, пока и его не затянуло туда же...
Он отнял от губ старое дерево, уронил руку и улыбнулся, опуская ресницы. Я приросла к полу: умер!.. Старший датчанин склонился, послушал дыхание:
– Спит...
– Иногда, – рассказал мне Блуд Новогородец, – бывает, всего лучше лечит ранивший меч. Коснуться им, и всё как есть заживёт.
Вот ещё новая мне, бедной, заноза! И ведь не отпустит, пока смертоносная Спата не будет приложена к увечному боку. Или к моей голове с размаху, тоже можно дождаться. Хорошо Блуду, обронил искру в солому, и нет больше печали. Он тоже наведывался к полонённым, даже принёс ненужное одеяло, но не радел, как я, глупая. Со времени житья у Вадима он не любил датчан, не простил им, не встретив княжьей заступы против обидевших его за столом. Околдовал или нет его Хаук, мой побратим не казал виду, не догадаешься, если не помнить, как он протянул ему меч тогда на поляне... Нет, не пойдёт просить воеводу.
Велете брат не откажет, но как я ей поведаю про жалость к датчанину, у неё за спиной тоже были кровавые головни размётанного Гнезда... погубленный род... и названый брат Славомир. Меня палило стыдом, ведь я, толком не начав, покидала месть за обиду Велеты и побратимов, за лютую обиду вождя. Я казнила себя, вспоминая, как умирал Славомир. За дела одного всегда платится племя, на том стоит мир и будет стоять. Страх подумать, что будет, если переведётся этот закон. Но не Хаук убивал Славомира. Того, кто убил, я там же свалила, его за борт кинули Морскому Хозяину, а голову так расклевали птицы, что узнать было нельзя. Хаук не грабил Нету варяжскую, не убивал жену воеводы, не поднимал на копьё его сыновей...
Я не могла ничего сотворить над собой, упиралось что-то внутри. Наконец я пошла к премудрому Хагену. Кто посоветует, кроме наставника?
– Скогтил тебя Ястреб, – недовольно буркнул старик. – Чуял я, тем всё и закончится!
Я редко краснела, но тут уж пот выступил над верхней губой.
– Ты сам знаешь, дед Хаген, что это не так.
Мне казалось, он переменился ко мне. Так, словно я собиралась кого-нибудь предавать. Нет, не спрошу. Вдруг дело не в том.
– Бренну я не указ, – приговорил ворчливый слепец. – И никто ему не указ, опричь Перуна да князя. Иди себе.
Я всё же надеялась: однажды очнувшись, Хаук повернёт вжиль. Пока на это было мало похоже. Он совсем не мог есть, с трудом глотал молоко и ягодный сок, виски провалились. Он не всегда узнавал меня и даже на свирель то откликался, то нет. Однажды я стала учить свирель песням, которые пели у нас зимой на досветных беседах. Сама я пела не лучше других, в этом мне далеко было и до Голубы, и до мужатой теперь сестрицы Белёны. Но уж что знала, то знала. И была там песня о берёзе, изломанной свирепой метелью, и как весною могучие корни погнали вверх новую жизнь, и как текли, иссякая, прозрачные слезы по искалеченному стволу, по рваной белой коре...
Воевода вырос у порога клети, точно из-под земли. Я не заметила, как подошёл. Вскинула глаза, только когда легла уже тень на порог. Он стоял в двух шагах и смотрел на пленников поверх моей головы. Вот когда я покрылась бурыми пятнами, испепеляющий стыд меня охватил, в прах рассыпались все разумные доводы, стоило поглядеть на его белую голову и на то, как он сжал зубы при виде датчан. Пятнадцать и четырнадцать лет было бы теперь его сыновьям. Зим, как считали галаты. А жене тридцать три, они с нею были погодки...
Спата оттягивала ремень на правом бедре. На кожаных штанах светлела потёртость от ножен.
Он молча стоял, и меня, помню, забрал ледяной страх, как бы кто из невмерно отчаянных пленников не погубил себя дерзостью, мол, это хёвдинг в таких обносках или пастух...
– Открой бок ему, – по-словенски сквозь зубы приказал воевода, и я поняла, что он сдирал с себя кожу.
Я повернулась поспешно. Запавшие глаза Хаука были недоуменно раскрыты, он хотел что-то сказать, я прошипела свирепо:
– Молчи!..
И руки дрожали, покуда спускала старенькое одеяло и разматывала повязку. Узел запутался, я торопливо нагнулась и оборвала тряпку зубами. Хаук только вздрогнул всем телом. Я оглянулась. Вождь медленно вытащил Спату и протянул мне черен. Он порезал пальцы о лезвие, такого с ним никогда не было раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113