Но какой совет мы может дать? Вдруг начинает твориться сущее безобразие: мы говорим все разом, перебивая друг друга. Гудлауг Вали обрывает меня, я отталкиваю его, у всех есть что сказать, но никто не знает, что говорит. А конунг молчит.
Тогда выступает мой добрый отец Эйнар Мудрый:
– Ты хотел сделать Эйрика глупее, чем он есть, государь! Ты думал, Эйрик примет клятву такой, как ты ее составишь, но он видит яснее, чем ты предполагал, и имеет больше мужества, чем ты ожидал. “Сверрир испугался!” – скажет теперь народ. Он признает его правым, а тебя неправым.
Конунг смотрит на моего отца с глубокой неприязнью, разжимает губы – и плюет в него.
В этот момент он готов крикнуть – и я жду боевого клича: люди поднимут щиты, конунг выступит вперед и поведет их на священников и монахов, на человека в покаянном рубище, непокорного конунгу страны… Тут в церковь святого Петра входит Симон из Сельи. Я вижу, как мой отец стирает плевок конунга со щеки.
Симон всегда был тощим и сутулым, с узкими губами, редко растягивавшимися в улыбку, с глубоким взглядом: в первые годы нашего знакомства я думал, что он видит в темноте. Мы расступились перед ним. И он прошел прямо к конунгу.
Случается, что низший по происхождению бывает высшим по положению. Симон указывает на скамью у стены церкви, и конунг в изнеможении опускается на нее. Симон кивком подзывает Торбьёрна сына Гейрмунда. Торбьёрн вновь приносит факел. И так – при свете, падающем на лицо конунгу и ему, Симон стоит мгновение, не произнося ни слова. Потом говорит:
– Я пришел не от имени Эйрика, государь, я выступаю только от себя. Но ты знаешь, что хотя я всегда следовал за тобою, частенько случалось, что мои помыслы не были до краев наполнены любовью к конунгу страны. В свое время говорили, что ты продался дьяволу. Я верил этому – или хотел верить – и распускал слух дальше. Помнишь ли также, как я просил у тебя епископскую кафедру в Хамаре, а ты отказал мне? Воспоминание об этом часто причиняет мне боль. Мое право злобиться, твое право наказывать меня за эту злобу, если она задевает тебя. Я озлоблен на тебя в своем жестоком сердце, ибо ты выше меня! Сейчас настал миг, когда я должен открыться. Когда люди Эйрика втайне явились в Нидарос и искали здесь поддержки, они говорили и со мной. Я внимательно выслушал их. Можешь меня казнить, коли хочешь. Народ скажет тогда: «Симон был прав, говоря, что конунг Норвегии продал душу дьяволу!» Я заявил людям Эйрика: «Никакой другой помощи, кроме молчания о том, что я теперь знаю, я вам не окажу. Я человек конунга Сверрира!» Однако все во мне ликовало. Не оттого, что другой, может статься, займет твое место. Но если Эйрик выдержит испытание и докажет свое высокое происхождение, конунг дружины биркебейнеров чуть смирит свою гордыню. Я знаю, что ты на равных беседуешь с воинами, бондами и горожанами. Но все же ты надменный. Появись рядом брат, представляющий для тебя угрозу, ты сразу станешь мудрее – и покорнее. В твоей мудрости недостает смирения. Я храбрый человек, государь. Ты всегда говорил: «Величайший из даров Господних смертному – отвага!» Похоже, тебе придется примириться с моею. Я молился об Эйрике и соблюдал пост – признаюсь тебе как на духу. Я замыкался в святая святых и взывал к Богородице: «Окажи человеку из Миклагарда всю твою милость!» Говорю тебе, государь: «Не действуй обманом!» Так поступал я – время от времени. Так, пожалуй, действует Эйрик. Но ты, конунг Норвегии, не должен обманывать. Ты должен соблюсти честную клятву. И позволь мне уйти с миром.
Он развернулся и вышел. И держался прямее, чем прежде.
Но конунг окликнул Симона. Он поднялся, и мы вдруг увидели: подавленность и леденящий ветер в сердце, улыбку на сером лице… Резким, грубым движением он сгреб Симона за плечи и встряхнул:
– Ты мой друг, Симон! Теперь ступай!
И Симон ушел.
Мы смотрели ему вслед.
Конунг сказал:
– Аудун, ты составишь новую клятву?
Я сделал это.
Эйнар Мудрый сказал:
– Народ возложит на конунга всю вину, если Эйрик будет вынужден уйти, не завершив дела.
Мы покинули церковь.
***
Эйрик и его свита из дружинников и монахов вернулись и вступили под мрачные своды церкви святого Петра. Лица менее мудрых светились торжеством, но я заметил также, что сам Эйрик стал иным: более ясен рассудком, словно отрезвевший с тех пор, как оставил нас. И я подумал: «То, что случилось, кажется, не на руку ему?» Он снова бросился на колени. Но уже не с той страстью одержимого, с меньшей проникновенностью в мольбах. Монахи пели. Но голоса их словно потускнели.
Мне вменялось именем конунга Норвегии обследовать, босы ли подошвы Эйрика и нет ли на них какой-либо защиты от огня и жара. Не раз бывало, что испытуемые раскаленным железом прикрепляли к подошвам тонкую железную пластинку. Когда ее срывали, Господь переставал благоволить к ним. По приказанию конунга появляется конунговый трубач Рейольф из Рэ. Он поднимает рожок – Эйрик поднимает ногу. Под сводами церкви с торжествующей силой гремит конунговая фанфара – звук отражается от стен и ударяет в каждое ухо злобным ревом. Пока он стоит, подняв одну ногу, я наклоняюсь в свете факела, который опасно близко держит Торбьёрн сын Гейрмунда из Фрёйланда, и, сощурив глаза, изучаю кожу на подошве. Провожу по ней рукой. Возможно, кожа натерта солью и мазью, но железной подметки на ней нет, подошва босая. Он опускает ногу. И чуть улыбается – с налетом презрения, но ни на миг не теряя учтивости.
Вторая нога поднята – и вновь Рейольф оглашает церковь зычным ревом своего рожка. Теперь подошел и Гудлауг Вали. Он притворяется, что не доверяет мне и моему расследованию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125