вновь они кружатся над Киркьюбё, и я не могу его осуждать. Один из наших начинает колотить по замку.
– Это комната наложниц, – говорит он. – Здесь, в епископских палатах, конунг Магнус запирал своих наложниц. Они с епископом делили их по-братски, как головку сыра.
Кто-то смеется, рассказывают, что в Бьёргюне слышно, будто конунг Магнус сбежал ночью вместе с тремя наложницами. Один из наших точно знает, что так и было. Потому что именно его затоптала лошадь Магнуса, когда конунг убегал. Человек сам видел, что с конунгом в седле сидели две или три наложницы.
– Наверное, две, – говорит он, – одна спереди, одна сзади.
– Ну, – отвечает другой, – если девицы мелкие, могло быть и три.
Дверь в комнату взломана. Мы входим.
Это личная молельня епископа. На стене висит распятие.
Людей просят выйти, Сверрир и я вновь стоим перед большим распятием, однажды привезенным с Оркнейских островов в епископство Киркьюбё. Его втащили на сушу и освятили там, на родине. Сверрир и я, молодые священники, тоже присутствовали. Страстотерпец Христос на кресте, все истерзанное тело светится болью – и несокрушимая внутренняя сила, почти дикая гордость в своей сверхчеловеческой мощи. Так чувствовал я тогда. Так чувствую и теперь.
Сборщик подати Карл, человек ярла Эрлинга Кривого, наведался в Киркьюбё, украл это распятие и привез в страну норвежцев. Мы часто спрашивали друг друга, Сверрир и я:
– Где-то сейчас распятие?
Оно висит здесь.
Кажется, страстотерпец Христос кивает нам, а мы ему. Не знаю, сколько мы так стоим.
Приходит Свиной Стефан и говорит:
– Мы сейчас взвесим корону и золотой скипетр.
Мы идем за ним, но мысли не о золоте. При взвешивании стоит ужасный гвалт, люди в окровавленной броне напирают и требуют дать им посмотреть. Многие просят дотронуться до конунга Сверрира – сегодня, когда у него корона и скоро будет вся страна. Он должен позволить им это. В зале великое ликование.
Наконец мы свободны и возвращаемся на епископскую усадьбу.
Мы видим, что страстотерпец Христос исчез из молельни, где висел. Возможно, распятие украл какой-нибудь священник, пока мы были в конунговой усадьбе, – укрыл, как хотел бы он сказать. Мы видим гвозди в стене, словно распятый был снят с креста. Но я не чувствую, что он воскрес из мертвых.
Мы возвращаемся к золоту.
Почему, о Боже, отвращаешь лик свой от нас в годину испытаний?

АРХИЕПИСКОП И НЕНАПИСАННАЯ САГА
Есть многие, йомфру Кристин, которые не умирают в день своей смерти, а продолжают оставаться частью покинутой ими жизни. Они сопровождают нас запахом в наших снах, криком в наших ночных страхах. Поначалу медленно слабеют они и исчезают, чтобы наконец унестись ветром на долгие годы. Я встречал многих из таких людей: мой добрый отец Эйнар Мудрый и епископ Хрои из Киркьюбё, Сигурд из Сальтнеса, фру Сесилия из Хамара в Вермланде. Однако, и пусть это придаст моей ночной саге благородный полет: это также относится к человеку, который был противником твоего отца конунга с самого первого завоевания Сверриром Нидароса. Я слышал о нем со страхом. Он, должно быть, был одержим, исполнен низкой зависти, без стеснения прибегал к грязной лжи, и всегда весьма искусно. Они не встречались, конунг Сверрир и он. Но однажды один орел воспарил к владениям другого.
Этот человек – архиепископ Нидароса, Эйстейн сын Эрленда, однажды увенчавший короной голову конунга Магнуса. Я знал, что Эйстейн призвал строителей и великих заморских зодчих, чтобы завершить горделивое здание в Нидаросе: церковь Христа во славу Божию. Его окружали вооруженные мужи. В себе он, должно быть, вынашивал мечту о красоте для нас, смертных, и о прославлении бессмертного Господа. В битве при Хаттархамаре – где конунг Сверрир и все мы потерпели тяжелейшее доселе поражение – именно корабль архиепископа из города появился в миг, когда победа была близка, – и обратил нас в бегство. Он был великим недругом конунга Сверрира. При его мягком существе – скажем так, – ясном разуме, воле, несгибаемой силе тягаться с ним было сложнее, чем с ярлом Эрлингом Кривым. Мы ненавидели его, конунг Сверрир и я. Но к ненависти обоих примешивалась печаль, ибо мы оба чувствовали, что где-то глубоко и тайно живет в нас желание иметь такого человека в стане друзей. И вот известие для конунга: Архиепископ Эйстейн желает приветствовать конунга Сверрира…
Теперь мы узнали, что корабль архиепископа бросил якорь у Пристаней Йона. Он повелел своим людям вступить в сражение на стороне конунга Магнуса. Но те не поспели вовремя. Когда битва была окончена, он послал гонца – и под защитой сильной рати конунг отправился на встречу с архиепископом страны. Конунг-победитель пошел приветствовать человека, молившего Господа обрушить на нас свой меч. Архиепископ Эйстейн имел голову лучше, чем у большинства. Я, йомфру Кристин, знал только одного, кто не уклоняясь отвечал ему взглядом на взгляд, словом на слово. У твоего отца конунга мудрости было не меньше, чем у архиепископа.
В келью аббата монастыря Мунклив конунг Сверрир взял с собой только одного человека: этим единственным был я. Там сидел Эйстейн – в одиночестве.
***
Архиепископ Эйстейн был мал ростом. На его крупной голове волос росло больше, чем обычно у людей, и в манере причесывать их было что-то непокорное. Мне никогда не верилось, что такая прическа возникала по желанию епископа: хотя кое-что в нем и противоречило строгому порядку, с которым он был вынужден сверять свои поступки. Лицо его было не очень красиво. Я говорю сейчас не о причудливом узоре морщин, не о боли дней, запечатлевшейся в них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125