пусть он не сумел захватить Перинф и не нанес ущерба Бизантиону, только напугал их граждан, но зато он захватил урожай зерна. Армия рабов перетащила корабельный груз на поскрипывавшие, влекомые быками повозки, а потом мы сожгли афинские корабли, все до последнего. Черный дым вздымался к небу, словно приношение богам, и не один день туманил кристальную синеву. Афинских моряков Филипп пешком отослал домой, хотя Александр, а с ним еще кое-кто предлагали взять их в рабство. Среди нас не было недовольных тем, что удалось захватить зерно без боя. Не было. Кроме одного – Александра.
– Молодой сорвиголова решил, что станет новым Ахиллесом, – ворчал Павсаний, пока мы ехали к столице. – Хочет славы и считает, что ее можно заслужить, только проливая кровь.
– А сколько ему? – спросил я.
– Восемнадцать.
Я усмехнулся:
– Понятно, разве не так? Или ты не хотел быть героем в свои восемнадцать?
Павсаний не ответил на мой вопрос. И только сказал мне:
– Несколько лет назад мы воевали в Северной Фракии, и Филипп оставил Александра в Пелле управлять страной, пока сам находился в походе. Дал ему кольцо с печатью и все прочее. Вот тогда-то люди и стали называть его маленьким царем. Александру еще не было шестнадцати.
– Филипп доверил ему власть в шестнадцать лет? – удивился я.
– Конечно, с ним оставили Антипатра, чтобы тот направлял его руку, но Александр весьма серьезно отнесся к делу. Одно из горных племен, маеты, затеяло мятеж. Эти конокрады всегда или совершают набеги друг на друга, или пытаются уклониться от выплаты налогов царю.
– Александр усмирил их?
Павсаний кивнул.
– Оставил столицу в руках Антипатра, а сам вместе с такими же мальчишками, как он сам, галопом отправился воевать с мятежниками.
Он кисло усмехнулся, однако я еще не слышал ничего более похожего на смех от Павсания.
– Маеты, конечно, бежали в горы, бросив свою жалкую деревушку. Тогда Александр поехал в Пеллу за дюжиной македонских семей и поселил их в той деревне, переименовав ее в Александрополь.
Я ожидал окончания истории. Павсаний взволнованно посмотрел на меня.
– Кроме царя, никому не позволено давать свое имя городу, – объяснил он нетерпеливо.
Я отвечал:
– О!
– А ты знаешь, что сказал Филипп, когда услышал об этом?
– Что?
– «Мог бы и моей смерти подождать».
Я расхохотался:
– Должно быть, он обожает мальчика.
– Он гордится им. Гордится! Сопляк бьет его по лицу, а он этим доволен.
Я огляделся. Мы ехали во главе отряда, но всадники поблизости могли подслушать нас. Неразумно злословить в адрес Александра.
– Не беспокойся, – сказал Павсаний, заметив озабоченность на моем лице. – Никто из моих людей не станет доносить на нас. Все мы мыслим одинаково.
Я несколько усомнился в этом.
Павсаний умолк, какое-то время мы ехали, не говоря ни слова; лишь мягко стучали копыта коней по пыльной земле да изредка звякала металлом чья-нибудь сбруя.
– Если хочешь знать причину, скажу: во всем виновата его мать, – проговорил Павсаний, словно бы разговаривая с самим собой. – Олимпиада затуманила голову мальчика своими безумными россказнями, еще когда тот сосал ее грудь. Это она заставила Александра поверить в то, что он сын бога. И теперь он считает, что слишком хорош не только для нас, но даже для своего собственного отца.
Я молчал. Мне нечего было ответить.
– Все эти россказни, что Филипп не настоящий его отец, что он рожден от Геракла, – Олимпиадины бредни, конечно. Ха, рожден от Геракла! Еще бы, ей, конечно, хотелось бы, чтобы и Геракл вспахал ее поле. Но она имела дело с Филиппом.
Я вспомнил, что Никос называл Олимпиаду ведьмой, а его люди спорили о том, обладает ли она сверхъестественной силой. И о ее репутации отравительницы.
Я видел в Александре обычного юношу, если не считать, что отец его был царем Македонии и юноша этот уже не раз водил конницу в битву. На мой взгляд, он рвался доказать всем, что он уже мужчина, а не мальчик. А более всего хотел доказать это отцу. Александр считался наследником престола, однако из этого еще не следовало, что он займет трон: македонцы выбирали своих царей, и, если с Филиппом что-нибудь случится, молодому Александру придется потрудиться, чтобы убедить старейшин в том, что ему по силам тяжесть власти.
Конечно, у него были его Соратники, молодые люди, с которыми он вырос, по большей части юноши из благородных македонских семейств.
Он был их главой по праву рождения, и Соратники только что не обожествляли его. Четверо из них, похоже, были особенно близки с ним. Улыбчивый Птолемей, неуклюжий Гарпал, критянин Неарх и в особенности симпатичный Гефестион постоянно соперничали друг с другом и стремились блеснуть перед Александром.
Все они вместе воевали, и каждый пытался превзойти другого в бою. Все они выбривались дочиста, как это делал царевич, хотя среди телохранителей и поговаривали, что ему вообще нет нужды бриться.
– Безбород, как женщина, – несколько раз повторил Павсаний, причем явно не без удовольствия.
Я подумал: «А понимает ли он, что моя собственная борода растет так медленно, что бриться мне приходится лишь изредка?»
Впрочем, взгляд Александра смущал меня. В нем я видел не одно честолюбие, не одну ярую жажду славы. Мне казалось, что у него глаза древнего старца, что совсем не подходило восемнадцатилетнему юноше. В этих золотых глазах трепетало нечто не знавшее времени, нечто не признававшее веков и тысячелетий. А иногда молодой царь смотрел на меня как бы с легкой насмешкой.
Дни шли, а память моя не улучшалась, словно бы я родился взрослым, в броне гоплита всего несколько дней назад. Люди считали меня скифом, ведь я был высок, плечист и сероглаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87