Парфеныч сам поворачивался к нему и упирался глазами в глаза, ждал. То ли чувствовал, то ли кто-то подсказывал ему… То ли просто был он очень опытен и хорошо чувствовал людей. Во всяком случае, задать вопрос Андрей Иванович так и не смог, а жаль — если Парфеныч помрет, то уже и некого спросить.
— Здравствуй, батюшка.
— Здравствуйте, Олимпиада Силовна.
Жена Парфеныча моложе, не помнила Первых Ключей. Но кажется старше, чем муж.
Андрей Иванович неторопливо минул заросший травой дворик. Старики могли бы прополоть, не хотели — любили, чтоб больше травы. Взошел на серое крыльцо, отворил дверь, неторопливо поклонился образам.
— Здравствуй, батюшка. Уходишь?
— Здравствуй, Парфеныч. Ухожу на три дня.
Священник присел на лавку, напротив грузного, массивного Парфеныча. Мерцала лампадка, освещая правый бок старика: иссеченную морщинами щеку, массивное ухо среди разноцветных волос: Парфеныч до конца не поседел, волос был и черный, и седой. Другую сторону Парфеныча освещал тусклый вечерний свет из узенького низкого окошка.
— На три дня… Не охотиться. Не грибничать… Все верно?
— В Пещеру иду, к Шару.
И на мгновение прикрылись веки. Закрыв глаза, Парфеныч посидел с полминутки, подумал.
— Что, так и не знает народ, выходить ему в мир или нет?
— Не знает, Парфеныч, и я тоже не знаю.
— А Шар, значит, думаешь, знает… Ну ладно. Значит, обет тебе нужно такой: не знать крови, не знать гриба, не знать мяса… Тут большой обет нужен, для такого дела. А волоса не стричь — тут ты всегда и так…
— Не знать крови — хорошо. Только я же далеко пойду. Вдруг зверь?
— В августе зверь?
— А если?
— А «если» — на кедр полезай. Подумай сам — перед Шаром, когда спросить надо — и меньший взять обет… Можно ли?
— Прав ты, Парфеныч, нельзя. А «не знать бабы» — давать ли?
— Нужды нет… На три дня — таким отпуском Хозяина гневить… Ну, с богом?
— С богом.
Парфеныч потянул сложенный втрое, пожелтелый листок из-за иконы Богоматери. Трещала лампадка, меркнул вечерний свет в окошке. Не от заката — еще рано. Солнце перемещалось, уходя от узости окна.
Спешить, конечно, было некуда и незачем. Парфеныч бубнил с бумажки, Андрей Иваныч повторял. Свету стало еще меньше, когда бумажка ушла обратно, за оклад образа.
И что-то вдруг кольнуло отца Андрея в сердце, когда бумажка исчезла, остался маленький желтый треугольничек, уголок сложенного; вот и решилось. Вот он и идет туда, где что-то высшее скажет ему, а тем самым всей деревне — что делать. Что-то должно произойти.
— Парфеныч…
На этот раз отец Андрей не готовился. Парфеныч повернулся к нему, но без всегдашнего ожидания, делавшего невозможным вопрос.
— Парфеныч… Тебя крестили, вроде бы, Василием? А второе имя-то какое?
Парфеныч молчал с полминуты.
— Второе? А зачем тебе второе? Вроде, к Богу с первым я пойду, с крестильным…
— Сам знаешь… И второе нужно, когда буду тебя отпевать.
— Смотри-ка… Не забоялся сказать, — ухмыльнулся Парфеныч как-то очень хорошо, по доброму. — Константином меня нарекли… вторым именем. Только его не записывай!
— Не запишу… Не запишу, Парфеныч, ты не думай. Ну, до свидания тебе. Счастливо оставаться.
— И тебе — счастливого пути.
Назавтра около шести утра Андрей Иванович, отец Андрей, бесшумно шел через туман. Будь здесь обычная русская деревня в средней полосе или на юге, Андрей повстречал бы полдеревни, пока не вышел за околицу. Здесь же попались ему от силы два-три односельчанина.
В местах, где производят хлеб, встают очень рано, потому что днем — жарко, и чем раньше начнешь работу, тем лучше. А август — это еще летний месяц. Но отец Андрей и остальные жители Ключей только слышали, что бывают такие деревни — в стране, где когда-то жили они… вернее, их предки. Наверное, предки и вставали с первым светом, но вот в деревне, в темнохвойной тайге, вставать рано не имело особого смысла, потому что утром в Сибири всегда холодно и сыро, а вот вечера — гораздо теплее и суше.
Отец Андрей шел себе и шел, и уже к полудню вышел за пределы протоптанных людьми тропинок. К Пещере он ходил еще ребенком, но хоть и примерно — а все-таки помнил дорогу. К тому же были и приметы. Отец Андрей шел, как будто не тридцать лет назад показал ему эту дорогу отец-покойник. Словно три месяца назад он ходил по звериной тропке, пока горный хребет не станет виден под другим углом, сворачивал возле кедра, сплетенного вершинами с пихтой, выходил в долину ручейка и шел по течению, пока справа не показывался перевал, похожий на седло. Увидев перевал, отец Андрей искал подходящую тропку, пересекал вброд ручей и уходил на перевал.
У горожанина за четверть века набежала бы тьма новых впечатлений, даже помимо его воли. Мало грохочущего транспорта, мало напряженных до истерии отношений людей, мало множества мелких событий, неизбежно происходящих каждый день: всех этих мимолетных встреч, забираний в трамвай, подниманий по лестницам, прихода в незнакомые помещения и так далее, и тому подобное. У горожанина еще множество дополнительных впечатлений: читает газеты (о чем читал, не помнит через несколько часов), смотрит телевизор, который и создан специально для того, чтобы отнимать у людей время и давать им совершенно ненужные, тут же вылетающие из головы имена, факты и события.
За четверть века крысиных гонок голова оказывается набита жизнью соседей, делами героев мексиканского телесериала и деталями автобусных маршрутов, а то и вовсе какими-то обрывками, невосстановимыми, не связанными в систему обломками информации. А то, что было в его собственной судьбе десять, двадцать лет назад, горожанин не помнит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162