Он давно искал такого случая.
Тихо, задумчиво падали капли с сосулек. За спиной переговаривался народ, расходился со сходки, и голоса, странным образом, только подчеркивали тишину.
Самогонка в Ключах была хорошая… Даже, пожалуй, великолепная самогонка, очень крепкая и чистая. А вот курево… Древообразный табак с огородов дико рвал горло, и Коля сразу же закашлялся. Володя терпеливо подождал.
— Коля… Вот я думаю, если спуститься по Черному ручью… До слияния с Большой… Суток за двое ведь спустишься, верно?
— Ну…
— Что ну? Ты за двое суток дойдешь?
— Наверное, дойду, только зачем?
— Я так думаю, если идти вниз по Большой, дней за пять можно выйти в жилуху… Или на деревню попадешь, или выйдешь на дорогу. Или прямо в степную Хакасию.
— Та-ак… Володя, я так понимаю — ты этого разговора не начинал, я тоже ничего не слышал, правильно?
— Правильно. Ты ведь не донесешь? — Николай пыхнул трубкой, на секунду повернулся к Вове боком.
— Не донесу… Но я к чему. Летом такой путь — возможен. Не берусь прикидывать, сколько шансов, но шанс есть. А зимой такого шанса нет.
— Зимой надо идти через перевал…
— Гм… А за перевалом?
— А за перевалом пройти гольцы, потом спускаться по Желтой. Там дорогу, небось, давно проделали.
— Гольцы… По ним зимой никто не ходит…
— А что особенного зимой на гольцах? Морозы, так везде морозы. Снега и снега, а по снегам можно идти…
— А если по Желтоводью дороги еще не проделали?
— Тогда еще один день пути.
— Если лыжи в порядке, если еды хватит…
— Риск всегда есть, Коля. Вдвоем идти — риска гораздо меньше.
Какое-то время звучали только голоса расходящихся односельчан. Где-то вспыхивал девичий смех — наверное, Фрол опять начал ухаживать, оправился после ранения.
— Ну так вот… Я донести — не донесу. Но разговора этого — не слышал. Понял, Вова?
Опять молчание, и смех.
— Фролка, балуй! — вроде строго, а на самом деле весело, рявкнул кто-то из старших. Девичий смех.
— Значит, Коля, так и помрем здесь?
— Помереть везде помрем.
— А жить как? Здесь ведь жизни никакой все равно нет. Приключение — да. Пожить, как первобытные, поохотиться, побыть в другой эпохе… Ладно. Но не всю жизнь ведь… Наша жизнь, Коля, это ведь совсем другое. Я вчера проснулся, Коля, лежу и не могу вспомнить, как он выглядит, кипрегель? А ты помнишь?
— Немного помню.
— А я уже нет… Мне книги снятся, Коля, лаборатория снится. Если даже вот сейчас вернусь домой — уже непонятно, смогу защититься или нет. Мне ведь уже тридцать девять. Я старый, Коля.
— Эх… Вова, у тебя кто первый защитился? В смысле первый в семье?
— Дед.
— Значит, прадед жил без этого? И все поколения до деда? И без кипрегеля жили? Володя, неужели никак нельзя не защищаться?
— Так ведь дело не в самой защите… Не для меня вся эта жизнь, Коля. Не мое. Меня к чему готовили? К науке, книги читать. Потом как-нибудь и свою написать. Неужели для того и жизнь прожить, чтобы огород возделывать, и чтобы зверей бить?
— Может быть, и для этого… Вова, для чего человек живет?
— Кто для чего, Коля. Дед Егор живет, чтобы деревня сохранилась… Любой ценой, но сохранилась; моя Катерина живет, чтобы детей рожать и растить. Я живу, чтобы думать, я не умею без этого. Понимаешь, как у других рука сама работы ищет — так у меня мозг.
— Так ты можешь и здесь думать. Кто мешает?
— Наверное, так… Мне нужно, чтобы другие тоже знали, что я придумал, и чтобы это было для них важно.
— А ты и здесь можешь придумать что-то, что для всех будет важно.
— Нет, не то… Понимаешь, я человек своей эпохи. Когда есть общее дело, и ты вносишь свое, и что-то получаешь за это. Когда нет общего движения, то что остается? Ну, торчит какой-то чудик, ну, думает. И что придумает — это его частное дело. И только. Я не хочу, чтобы это было только мне нужно… Не могу.
— Не можешь или все-таки не хочешь?
— Так не хочу, что даже не могу… И не надо, Коля, я ведь не хуже тебя знаю все это словоблудие. Я самовыражаюсь, да, но мне важно, чтобы и для других это было важно. И Менделеев, и Эйнштейн, они же тоже свои проблемы решали… А то, что они делали, оказалось нужно огромной толпе народа. Вот, понимаешь, я хочу жить в эпоху, когда это будет важно… Что я самовыражаюсь, и как…
Коля снова закашлялся, выколотил дымящиеся остатки табака.
— А ты ведь не только потому обратно хочешь. У тебя там дом, квартира.
— Ну, если ты про свою общагу… Коля, вернись мы тогда, ты бы уже на сто рядов квартиру получил. Дом и у тебя уже давно бы был!
— Дом… Квартира была бы, наверное. А вот дом… Володя, ты что самое раннее помнишь?
— Самое раннее? Наверное, как меня папа держит на руках, а я стараюсь перегнуться. Мы тогда на лодке плыли, на моторке…
— А что сильнее всего помнишь из детства?
— Наверное, как с дедом говорил… Меня все поучали, все рассказывали, какой он, дед. А дед, оказалось, молодой, веселый. Мы с ним повидло ели, ложками, и он мне рассказывал, как надо охотиться на оленя. В кабинете голова висела… И это все — из той жизни, из почти забытой. Хоть и не вспоминай, было — не было.
— Ну вот… А я первое что помню, как мы с мамой отца тащим. Вернее, не мы, конечно. Я же маленький был, какая с меня помощь. Мама тащит его, волоком, за рукав. А я тоже, вроде, помогаю. А самое сильное… это как отец меня бил. Тебя отец лупил, Володя? Вот-вот… А я и не помню почти ничего другого… про отца, по крайней мере, и про дом. Вот и думай, хочу я вернуться? Или мне не обязательно возвращаться?
— Твой отец с какого года?
— С десятого. Да считал я уже, считал… Вряд ли живой. Только дома-то все равно нет. Здесь, с Антониной, дом есть. Ты, Володька, привык, что тебя любят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162