Корделия была немногословна.
– Ты права, это секрет. А теперь садитесь.
Пожав плечами, Гонорина присела на стул, а Себастьян устроился на канапе, веселый огонек горел в его глазах.
Корделия ободряюще улыбнулась отцу. Он и впрямь выглядел бодро. Четыре дня воздержания от спиртного вернули здоровый цвет лицу и разгладили глубокие складки у рта. Все эти дни он был более раздражен, чем обычно, но геройски сражался с собой, чтобы не выплеснуть это на нее. Гонорина приняла на себя удар его неудовольствия и высмеивала его плохое настроение, как могла.
Более того, Корделия могла спокойно обучать отца в гостиной, где Гонорина и герцог не беспокоили их.
По вечерам она давала отдых отцу от музыкальных занятий. Гонорина играла с ней в вист и обычно выигрывала, а герцог и отец сражались в шахматы. Несколько необычное перемирие существовало между всеми, будто они молчаливо согласились избегать неприятных тем и сильных эмоций, будто, отгородившись снегом, как коконом, они обрели гармонию и покой.
Сейчас, когда снег немного сошел, их мирное пребывание у Гонорины подходило к концу. Пора было проверить то, чему обучился за это время викарий.
– Ну, начнем, девочка, – произнес викарий, и глаза его сверкали.
Себастьян и Гонорина в ожидании посмотрели на нее.
Она глубоко вздохнула и расправила складки на платье. Было заметно, что она нервничает.
– Ну хорошо, – переняв от отца весьма игривый тон, начала она. – Представьте себе, что вы находитесь в Лондоне на одном очень модном вечере. Вы оба известные покровители искусств и особенно интересуетесь музыкой. Вот в город приезжает новый композитор, этот вечер назначен в его честь, его сопровождает дочь, играющая на клавесине как ангел.
Гонорина хихикнула, но Корделия подняла руку в знак того, что это еще не все.
– Гонорина, естественно, хозяйка дома, величественная графиня, которая во что бы то ни стало пытается завладеть умом композитора.
– Могу я быть герцогиней? – лукаво спросила Гонорина.
Отец Корделии хмыкнул, но Корделия как ни в чем не бывало кивнула:
– Конечно. Раз у нас есть герцог, почему бы не быть герцогине. – Корделия повернулась к Себастьяну, с трудом сдерживая улыбку. – Его светлость – хозяин усадьбы.
– И покровитель искусств, – сухо прибавил он.
– Вдохновенный покровитель искусств, – улыбаясь, добавила она.
Гонорина подхватила:
– Но только не из этих льстивых, фальшивых денди, которые посещают так часто подобные вечера.
Корделия в притворном ужасе прижала руку к груди.
– Конечно нет. Его светлость может играть привычную для него роль высокомерного и заносчивого господина.
Себастьян положил руку на спинку канапе и промолвил, подняв одну бровь:
– Благодарю вас.
Корделия в шутку сделала ему реверанс и жестом указала на своего отца:
– Известный композитор – это многоуважаемый викарий из Северной Англии, он довольно неохотно говорит о своей музыке. Однако его произведения замечательны. Его просили сыграть свою пьесу для публики. Он неохотно согласился сыграть только прелюдию.
Себастьян, казалось, пришел в замешательство.
– Прелюдию?
На лице Корделии появилась довольная улыбка, и царственной походкой она направилась к клавесину.
– А сейчас дочь викария сыграет его произведения, поскольку сам композитор страдает от болезни суставов и не столь хорошо играет, сколь сочиняет.
– О, дорогой Освальд, с каких пор у тебя больные суставы?
– С тех пор, как ты стала герцогиней, – ответил он и демонстративно хрустнул костяшками пальцев.
Гонорина и герцог засмеялись, а Корделия решительно села за клавесин и приготовилась играть. На мгновение она замерла, чтобы сосредоточиться, затем, затаив дыхание и глубоко вздохнув, сделала первый аккорд.
Это была ее любимая прелюдия, сочиненная в честь того, что лорд Кент согласился издать ее хоралы. Она вся отдалась музыке, не обращая внимания на слушателей, извлекала чудеснейшие звуки из величественного инструмента Гонорины.
Фуга начиналась робко и нежно, перерастая затем в менуэт, мелодия которого отдавалась радостью в ее сердце. Ей нравилось, когда фуги выходили у нее точно и безукоризненно, а сегодня ее пальцы словно обрели крылья.
Когда же она перешла к коде, ее руки и инструмент представляли уже единое удивительное создание. Она хотела, чтобы этому не было конца.
Последние ноты стихли. Никто не проронил ни звука. Она обернулась и увидела, что Себастьян застыл, подавшись вперед – весь внимание, а Гонорина улыбалась. Лицо викария сияло от гордости.
Несмотря на явно благоприятное впечатление, ее так и подмывало спросить, как им все это понравилось, но, помня о цели этого спектакля, она смолчала.
С большим усилием она вернулась теперь к придуманным ею обстоятельствам.
– Эта была самая жизнерадостная пьеса отца, не так ли, папа?
Викарий застыл на мгновение, услышав знакомую реплику, как солдат при виде сержанта, входящего в казарму.
– Да, – он сделал паузу. – Я старался избегать полных каденций. Они, знаете ли, нарушают ритм.
Несмотря на то, что он походил скорее на ребенка, отвечающего заученный урок, Корделия надеялась, что это будет восприниматься как следствие нервозного состояния, связанного с необходимостью говорить о своей музыке.
Гонорина внимательно посмотрела на Корделию, затем на ее отца.
– Преподобный Шалстоун, – сказала она, и в глазах ее заиграли хитрые искорки, – пожалуйста, расскажите нам, как вам удалось написать тему фуги. Она звучит как трель флейты. Не помню, чтобы когда-либо слушала нечто столь же восхитительное.
Снова повернувшись к клавиатуре, Корделия сыграла тему прелюдии, сосчитав в уме восемь нот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106