Отнесся ко мне мой новый начальник очень доброжелательно. Усадил, закрыл дверь и прежде всего стал расспрашивать о внутрипартийных делах, о программе оппозиции, о том, как протекала борьба в Москве и прочее. Чувствовалось, что он отнюдь не относится к оппозиционерам как к врагам, скорее наоборот.
Потом заговорили о моей работе, о штате отдела, об оплате. Оклад начальнику планового отдела (если бы он был вольный) полагался 350 рублей. Но мой оклад он должен был согласовать с начальником окротдела ГПУ.
Васильев тут же, при мне, позвонил Дементьеву, Тот предложил установить мне оклад 200 рублей.
– Может, установим ему все-таки двести пятьдесят? – сказал Васильев.
– Он что, у тебя в кабинете сидит? – спросил Дементьев.
– Нет, что ты, он в приемной, – подмигнув мне, ответил Васильев.
– Хватит ему двухсот, меньше будет помогать своей оппозиционной братве, – сказал начальник ГПУ и положил трубку.
Но и двести рублей были по тем временам большие деньги, особенно в Коканде. Фунт мяса стоил 30 копеек, десяток яиц – 10 копеек, масло – 66 копеек фунт. А овощи и фрукты почти ничего не стоили. Помидоры и баклажаны продавались по копейке за фунт, виноград – от 4 до десяти копеек. И промтовары еще были недороги – хороший костюм из ленинградского шевиота можно было купить за 45 рублей.
Да, ссылка для оппозиционеров была, что и говорить, привилегированная. Когда я познакомился с моими подчиненными старшим экономистом и экономистом планового отдела, то узнал, что они тоже ссыльные, один меньшевик, другой эсер, пока не работали, получали пособия всего по 6 р. 70 копеек. А оппозиционерам сразу назначали по 30 рублей. Я же вообще всего один день был без работы.
Люди они оказались хорошие, интеллигентные, идейные. У меньшевика (забыл его фамилию) скоро кончался срок ссылки, и он собирался уезжать из Коканда. С эсером Романовым мы проработали вместе, пока меня выставили из Узбекнефти. Сначала он относился ко мне настороженно. Впрочем, он не скрывал своего удовлетворения тем, что большевики передрались между собой и держат своих бывших товарищей в тюрьмах и ссылках. Но прошло месяца два, и мы стали относиться друг к другу с уважением и доверием, бывали и в гостях. С ним жили жена и мать, обе эсерки, мать, кажется, с 1895 года.
Разумеется, хорошие личные отношения не отменяли наших разногласий. Нередко в свободное от работы время у нас происходили бурные дискуссии, в которых меньшевик и эсер объединялись против меня. Речь чаще всего шла о том, кто был прав в 1917 году, а также о том, почему большевики стали на путь преступления и насилий. Я тогда занимал ортодоксальную позицию и яростно боролся против двоих. Вскоре меньшевик уехал, его место в плановом отделе занял оппозиционер Дзиграшвили. Нас стало против Романова двое. Но скоро наши дискуссии кончились. Весной 1929 года срок ссылки Романова истек, и он уехал.
А ссыльные оппозиционеры все прибывали и прибывали в Коканд. Из Грузии явились бывший второй секретарь ЦК Грузии Сандро Туманишвили, секретарь Абхазского обкома Николай Акиртава, Глуховский; из Москвы Николаев, Бамдас и Власов; из Киева – Кофман, из Харькова – Роковицкий, и так далее. Особенно много было в Средней Азии оппозиционеров-грузин. В Ташкенте, в частности, отбывали ссылку братья Окуджава: Михаил – бывший первый секретарь ЦК Грузии и Николай – бывший прокурор Грузинской ССР.
Большая колония ссыльных оппозиционеров жила в Сибири; среди них Радек, Смилга, И.Н.Смирнов, Сосновский, Преображенский.
Оппозиционные колонии активно переписывались. ГПУ нисколько не препятствовало нашей переписке, ибо чекисты хотели знать, что думает и предпринимает оппозиция. Конечно, все наши письма перлюстрировались, с них снимались копии, которые направлялись в Москву и, тщательно обработанные его аппаратом, докладывались Сталину и Политбюро. Но письма к нам и от нас вручались аккуратно. Могу судить об этом по тому, что и сам неоднократно получал ответы на свои письма – и не только от жены. Так я написал Давиду Борисовичу Рязанову и попросил его прислать нам полное собрание сочинений Плеханова и все философские произведения Маркса и Энгельса. Очень скоро я получил от него все книги, которые просил.
Но, конечно, официальной почтовой связи нам было недостаточно: мы ведь понимали, что все наши отправления контролируются ГПУ. Нужен был надежный связной – если не с Сибирью, то хотя бы с Ташкентом и Самаркандом, где были большие колонии ссыльных.
Я решился заговорить об этом с моим начальником, управляющим трестом Васильевым, который часто ездил в Ташкент и Самарканд и хорошо относился к оппозиционерам. И, действительно, Васильев согласился – и в течение нескольких месяцев все шло прекрасно: Васильев регулярно передавал наши письма и привозил нам письма и документы. Но, несмотря на всяческие инструкции и предостережения, Васильев все же «накрылся». Гепеушники проследили его и задержали в тот момент, когда он выходил от одного из ташкентских оппозиционеров, нагруженный материалами. Задержали, привели в комендатуру, обыскали – остальное ясно. Васильева исключили из партии и сняли с работы. Уволили, конечно, и меня.
К тому времени я давно уже был не один: еще в мае 1928 года ко мне приехала жена. Приехали жены и к другим ссыльным – к Акиртава, Николаеву, Туманишвили и другим. К Туманишвили, кроме жены, приехали и две дочери – 18 и 16 лет. Жили ссыльные очень дружно, часто встречались, пели, играли в шахматы, спорили…
Когда ко мне приехала Роза, мы сняли комнату в хорошем доме, с большими окнами и балконом, выходившим в густой тенистый сад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94