– Ему-то что теперь, – сказал я.
– Ну-у… – помялся Лепяго, – неизвестно еще, убит Феликс Романович или нет. То, что произошло, так, знаете ли… необычно… Я даже слов не подберу.
– А я думал, это у меня одного крыша поехала, – признался Вадик.
– Словом, я бы наверняка утверждать не взялся. – Директор искательно обвел нас взглядом. – Съездим в город и во всем разберемся, а?
Избрал золотую середину. В его положении – самое оптимальное решение. Всех помирил, угодил и тем, и этим, случись что, крайним точно не останется. Эта участь уготована мне. И что делать? Рвануть отсюда в Питер, без денег, в грязной одежде? Глупо. Первый же опер сцапает и попросит документики.
– Надо в город, – высказался Доронин.
Слава с неторопливой уверенностью крадущегося тигра глянул на меня.
– Ну, тогда потопали, – я сдернул с печки подсохшие штаны, дав сигнал суетиться Андрею Николаевичу.
Мы покинули развалюху и двинулись по заросшей молодым леском колее, напоминавшей неглубокую траншею, вроде тех заплывших от времени окопов, что встречаются по всей Ленобласти.
– Интересно, до поселка, – городом Усть-Марью Вадик отказывался называть принципиально, – засветло доберемся или в лесу придется ночевать?
Черт бы побрал нашего энтомолога! При упоминании о ночевке в лесу сразу же вспомнились харги.
– Да брось, – «утешил» Слава. – Полтишок отмахать – пустяк. Будем топать, пока не придем.
– Далеко, – пожаловался Вадик, – а я ногу стер.
– Значит, будешь как летчик Мересьев, – злорадно сообщил я хромающему Гольдбергу. – Знаешь загадку про него: по лесу ползет, шишку съест, дальше поползет? Будешь так же ползать до самой зимы и ежиков из-под снега выкапывать. А потом тебя мальчишки подберут, отнесут на Левую сторону, там, я слышал, человечиной балуются. Такая вот фигня вышла из-за сапог.
– Ты их пересушил, вот они и задубели, – сказал Доронин. – У меня в учебке был такой молодой, тоже ноги стирал. Один раз вообще без портянок вышел, а у нас в тот день был кросс на пять километров. Ну, он и побежал, рассказывал потом. Сначала все было хорошо, сапоги только стали велики, но обвыкся. Потом ноги стало чуточку пощипывать, где-то километре на третьем резь появилась. До финиша добежал – захлюпало. В общем, построились, чтобы в роту идти, а он не может. Ноги болят. Стоять может, идти – нет. И главное, сапоги снимать боится. В общем, двинулись мы, он сразу отстал, но на пиздюлях кое-как дополз. В роте снимает сапоги, а там вся кожа со ступней внутри осталась. Я его спрашиваю: «Ты мудак или нет?» А он говорит: «Мне портянки натирали».
– И что дальше с ним было? – с тревогой спросил Вадик.
– Всю службу закосил, – посетовал бывший сержант. – Положили его в лазарет, а там у него на второй день температура поднялась, ноги распухли, посинели, раздулись, как у слона, а потом почернели. Типа, заражение началось, гангрена. Его в госпиталь отвезли, в городок. Пенициллиновую блокаду кололи. Мясо, говорят, кусками отваливалось. Месяца три там тащился! Потом его из учебки в боевую часть отправили, нам такие шланги не нужны, он бы и проверку не сдал – пропустил много. А комиссовать не комиссовали. Нечего шланжье разводить!
Лицо у Вадика сделалось печальным. Он стал хромать еще больше.
– У нас покруче был один деятель, – Славу потянуло пооткровенничать. Иногда его пробивало на истории, должно быть, как следствие обычной немногословности. – Дудкин такой, домушник. Ты, Ильюха, его не помнишь, наверное. Ну да, точно, он до твоего прихода освободился. Короче, сидел с нами человек. Конкретный такой, «полосатый» закос, рассказывал о себе. Он был на ножах двинутый. По воле носил ножи: в рукавах, в карманах, везде. В Минске с морпехом из разведбата познакомился, тот ему показал, как, куда, чего втыкать. Научился на свою голову. В восьмидесятом году срок из-за этого отхватил.
Приезжает от к себе домой на «копейке», приспичило ему что-то из хаты забрать, а был он тогда в розыске, причем знал об этом. С бабой приехал. Оставил ее в машине, а тут во двор заезжает «канарейка» из отделения – опер решил Дудкина проверить. Был у них в районе такой опер, звали его Шкафчик. Ну, повязали его: Шкафчик и стажер какой-то молодой. Дудкину опер руку заломил, а стажер давай его шмонать. В тот день Дудкин носил при себе адмиральский кортик, у кого-то на квартире насадил, причем спрятал его на груди под джемпером. Стажер прощупал как надо: карманы, рукава, плечи, ноги, за спиной проверил – нету ничего. Ну, нету так нету, мусора расслабились. А у Дудкина вдруг шторка упала: неохота в тюрьму, и все тут! Он берет, запускает свободную руку за вырез джемпера, достает вот такую приправу! – Слава великодушно размахнулся, отмерив кортику величину небольшого меча, – и сует стажеру вдоль ребер. Не Шкафчику, который ему руку держит, а менту, который ближе, чтобы не успел перехватить. Тот чувствует, как ему в тело что-то зашло, и замер. Дудкин пику выдернул, воздух в рану проник, а от этого сразу острая боль. Стажер побелел, согнулся, взялся за грудь и тихо-тихо отошел к скамеечке. Сел на нее. Шкафчик сразу руку выпустил, лапы кверху, хотя и при оружии был. Дудкин к нему поворачивается – в руке вот такая пика окровавленная, непонятно откуда взялась, ведь только что обыскали. Шкафчик задом к машине отходит. Иди, говорит, все нормально, я тебя не трону, иди-иди. Дудкин как дернул мимо своей «копейки», чтобы не засветить. Потом, думает, вернусь, когда они уедут, и заберу. А у него там баба сидит. И мотанул в сторону кладбища. Шкафчик по рации подкрепление вызвал, загнали Дудкина на погост. Он через ограды как пошел скакать! Мусарня по дорожкам параллельно чешет, держа его в пределах видимости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110