Молодому человеку приходилось посещать собрания с мамой и старшей сестрой, так как, вздумай он отказаться, они подняли бы такой шум, что он дошел бы до ушей папы, который наверняка велел бы Освальду делать то, что ему велят. Сохранять на этих мероприятиях романтическую отчужденность и отклонять все предложения церемониймейстера представить его желательным партнершам по танцам не представлялось возможным. Бальный зал всегда полон девушек, с которыми Освальд был знаком всю жизнь, и, если он не станет приглашать их на танцы, мама не только будет распекать его за невежливость, но, чего доброго, объяснит друзьям его поведение зубной болью или разлитием желчи. В более упорядоченном мире отец любого молодого джентльмена, уже расставшегося со школой, был бы обязан обеспечить сына средствами, позволяющими ему обосноваться в Лондоне и достойно представиться в обществе, но этот мир был плохо упорядочен, а сэр Джон был настолько непросвещенным родителем, что думал (и заявлял), будто, отправив своего наследника в гости к дяде на Ямайку, имеет право рассчитывать, чтобы тот оставался дома и учился управлению обширным поместьем, которое когда-нибудь перейдет к нему.
К счастью, размышляя о своих мрачных перспективах, Освальд вспомнил, что в более благородные времена, чем нынешнее жалкое столетие, презрение объектов любви вдохновляло рыцарей и трубадуров на героические деяния. Чем оскорбительнее вели себя дамы, тем крепче становилась преданность рыцарей и более великими их триумфы, когда они подвигами убеждали возлюбленных в их истинных качествах.
Перспектива завоевать любовь Венеции подобным образом виделась ему достаточно приятной, чтобы заставить Освальда отказаться от намерения стать женоненавистником и привести его в Эбберсли в радужном настроении, которое, однако, сохранялось лишь до того момента, когда он вспомнил о том, что, каким бы славным ни было его будущее, настоящее омрачено тенью лорда Деймрела. Воспоминание это неудачно совпало с требованием сэра Джона сменить яркий шейный платок на более скромный галстук, прежде чем садиться обедать с матерью и сестрами. Естественно, эти два обстоятельства снова повергли Освальда в уныние, и, если бы не счастливый случай, побудивший леди Денни распорядиться приготовить к обеду индейку с трюфелями, он не смог бы даже взглянуть ни на одно блюдо. Однако при виде индейки у него взыграл аппетит, и он сытно пообедал. Намерению предаться черной меланхолии не позволил осуществиться сэр Джон, позвавший сына играть в бильярд. Освальд не имел склонности к столь праздному развлечению, но, обыграв отца с самым большим счетом, какого ему когда-либо удавалось достичь, он забыл о своих огорчениях и оживленно описывал свою победу вечером матери и сестрам. Радостное возбуждение достигло такой степени, что, отправляясь снать, Освальд думал, что придал слишком большое значение присутствию в округе лорда Деймрела. Как только Обри вернется в Андершо, его лордство, несомненно, покинет Прайори и не появится в Йоркшире по меньшей мере год.
Через два дня Венеция прислала леди Денни записку, где сообщалось, что Обри уже дома, и, словно Провидение внезапно решило щедро осыпать милостями юного мистера Денни, за этим последовало известие, что Эдуард Ярдли, уже несколько дней чувствовавший себя плохо, слег с ветряной оспой. Освальд, решив, что путь свободен от соперников, прискакал в Андершо и обнаружил Венецию прогуливающейся среди кустов с Деймрелом.
Это был тяжелый удар, а еще худшим оказалось то, что Деймрел не имел намерений сразу покидать Прайори. Видимой причиной задержки могло быть, как надеялся его управляющий, желание исправить вред, причиненный поместью годами пренебрежения, но подлинная цель была оскорбительно ясна — охота за Венецией, целью которой, как считал Освальд, было исключительно стремление удовлетворить мимолетную страсть. Молва приписывала Деймрелу сотни жертв, и у Освальда не было оснований сомневаться в ее правдивости или в том, что ни угрызения совести, ни уважение к общественному мнению не удержат Деймрела от преследования намеченной жертвы. Человек, чьи любовные приключения начались с похищения замужней знатной леди, который не гнушался поддерживать отношения со шлюхами, которые всего год назад превратили Прайори в бордель, был способен на любую гнусность, а что касается общественного мнения, то Деймрел в течение многих лет показывал, как мало оно его заботит. Даже если бы против него не свидетельствовали прошлые дела, одного взгляда, как казалось Освальду, было достаточно, чтобы дать понять любому, кроме такого олуха, как Эдуард Ярдли, что это закоренелый распутник, который не поколеблется, если ему удастся завлечь в свои сети Венецию, увезти ее за границу, как он поступил с первой любовницей, а пресытившись ее красотой, бросить. Деймрел уже околдовал Венецию — те, что рассуждали о ее здравомыслии, сразу бы это поняли, увидев, как она на него смотрит. Ее глаза никогда еще не лучились такой нежностью. Освальду почудилось, будто Венеция стала совсем другой, и это напомнило ему историю, возможно рассказанную Обри, о статуе, оживленной какой-то богиней.
Нет, Венеция не была бесчувственной статуей, но под внешней живостью и беспечностью крылся холодный рассудок, который не могла растопить никакая привязанность, даже к Обри, и который не позволял ей предлагать окружающим ничего большего, чем дружба. Подобное весьма сдержанное отношение удовлетворяло Эдуарда Ярдли, так как он считал это признаком скромности и хорошего воспитания; оно устраивало и Освальда, но по другой причине:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103