Теперь мне предстояло говорить о том, о чем я надеялся забыть и никогда больше не вспоминать.
– Не знаю, какую информацию передал бы мне доктор Соломон Ротштейн, если бы вы не помешали ему. Думаю, что вы имеете об этом некоторое представление, коль скоро сочли нужным вмешаться (“Будьте вы прокляты!”). И последнее. Моя основная и главная задача состоит в том, чтобы узнать точно, кто именно глава организации “Феникс”, и поступить с ним так, как я найду нужным.
Октобер не сводил с меня остекленевших глаз, и я сделал то же самое.
– Каким образом вам стало известно само название “Феникс”?
– У вас огромная организация, и долго скрывать это невозможно.
– Это она вам сообщила?
– Кто? – переспросил я просто потому, что мне не понравился его тон.
– Эта особа.
– Фрейлейн Линдт вряд ли настолько глупа, чтобы откровенничать с посторонними лицами, а мы с ней едва знакомы.
– Кто же “глава” этой так называемой организации?
– Не знаю. Мне известно только ваше имя.
– Местонахождение вашей резидентуры в Берлине?
– Мы договорились, что я отвечу только на вопросы, которые вы зададите одновременно.
– Отведите ее в соседнюю комнату и оставьте дверь открытой, – приказал Октобер человеку, стоявшему около Инги.
Как я и предполагал, из моей попытки договориться ничего не вышло, и это свидетельствовало о начале конца.
Не дожидаясь, пока охранник поведет ее, Инга направилась в спальню и, проходя мимо, взглянула мне в лицо.
Охранник раскрыл перед ней дверь.
– Ничего вы этим не добьетесь, – сказал я Октоберу.
– Приступайте! – приказал он.
Я понимал, что Октобер не сделал бы так, если бы Фабиан не убедил его в характере моего чувства к Инге. Он хотел подвергнуть меня сильнейшему давлению, состоящему одновременно из жалости к женщине, испытывающей боль, и из ярости мужчины, подруга которого подвергается пытке.
– Дело обстоит так, – заговорил я и дождался, чтобы Октобер посмотрел на меня. – Если я не выдержу того, что вы намерены сейчас начать, и заговорю, остановиться на полпути окажется невозможным. Мне придется рассказать все, и это очевидно. Начав говорить, я должен буду предать всю свою резидентуру, сообщить вам ее местонахождение, личный состав, систему связи с Центром и агентурой и т. д. Неужели вы хоть на мгновение думаете, что я так поступлю! – Пот выступил у меня на лице, и внимательно наблюдавший за мной Октобер, конечно, видел это. Организм мог выдать меня, и я должен был, прикрывая эту слабость, что-то сказать, и сказать убедительно. – Подобно врачам, мы не можем руководствоваться жалостью; жалость в нашем деле непозволительная роскошь, мешающая работе. Вы это понимаете и должны знать, что таким путем ничего не добьетесь. Говорить я не буду. Слышите – не буду! Я не скажу ни слова! Повторяю, ни слова! Делайте с ней, что хотите, убивайте ее, мучайте у меня на глазах – все равно от меня вы не услышите ни единого слова! Убедившись в бесполезности всего этого, вы можете то же самое проделать со мной. Все равно вы ничего не добьетесь.
– Включите все лампы, – распорядился Октобер, обращаясь к человеку, находившемуся с Ингой в спальне.
На стене появились слабые тени. В комнате, где был я, лишь тускло горела китайская лампа. В спальне было светлее. Я увидел тень человека, склоняющегося над кроватью.
– Действуйте, – снова приказал Октобер.
“Ну, вот, наконец, она прибыла в лагерь смерти, – подумал я, – и теперь узнает обо всем на собственном опыте, а не из вторых рук, как до сих пор”.
Тень зашевелилась. Я сложил руки на груди и стоял, наблюдая за тенью так, чтобы Октобер видел это. Он знал также, что я слушаю, так как не спускал с меня глаз.
Мне не удалось убедить его. Однако если бы я и убедил, он все равно, хотя бы ради садистского удовольствия, осуществил то, что хотел, так как явно был одним из маньяков, наслаждающихся видом крови.
Мне следовало бы что-нибудь сказать Инге, но что?! Тени внезапно зашевелились; и человек, и Инга вскрикнули, он выпрямился и поднял руку к лицу, на котором, по-видимому, выступила кровь от царапин, сделанных ногтями Инги. В спальне, несмотря на наличие шелковых простыней, толстого ковра и декоративных ламп, были джунгли.
Я продолжал наблюдать за тенями, так как этого хотел Октобер. Во время войны на голландской границе находился концлагерь, который я хорошо запомнил. В нем была виселица, прикрытая старой скатертью (в моей памяти сохранилось полукруглое пятно от некогда пролитой рюмки вина), повешенной на палку от половой щетки так, чтобы смертники, стоявшие в очередь, могли наблюдать, как дергается веревка над занавеской и вздрагивают ноги ниже ее. Как правило, воображение оказывалось действеннее всего происходившего. Нацисты прекрасно понимали это и применяли такую пытку с садистским удовольствием.
У всех гитлеровцев, с которыми мне приходилось встречаться, можно было наблюдать свойственные только этой породе маньяков особенности: как они стояли, заложив за спину руки, чтобы объявить о неминуемой смерти слабым и безоружным; как быстро, подобно гимназисткам, могли напускать на себя обиженный вид и напыщенно заявлять о “непростительности” чего-то; как частично показывали вам что-то ужасное с тем, чтобы с помощью воображения вы сами довели себя до сумасшествия. Именно поэтому меня и заставили наблюдать только за тенями, не давая увидеть то, что происходило в спальне.
– Не нужно! – послышался крик Инги.
Кровь отхлынула у меня от лица; прошло еще некоторое время, прежде чем я определил характер донесшегося до меня звука, – щелкнули наручники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62