Полярники преподнесли две тумбочки, сделанные из старых метеорологических будок. Громук с женой принесли эмалированный таз, ведро и пять граненых стаканов.В углу заливался патефон. Рядом сидел Айвангу и на мягком тонком бруске точил иголки.Гальгана была в новом платье и в новых торбасах, расшитых бисером, цветными суконными лоскутками и кусочками кожи.Многие гости пришли с бубнами. Даже те, которые уверяли в свое время, что уничтожили все шаманские принадлежности, явились, держа в руках желтые круги.Пекарь Пашков в черном костюме и при галстуке, в новых белых бурках производил на гостей неотразимое впечатление. Рыпэль оглядел его с ног до головы и сказал:– Ты похож на капиталиста из кино.– Ты мне брось! – погрозил ему пальцем пекарь.Все поздравляли пекаря, и многие целовали его. Особенно русские. Те даже по три раза. Айвангу знал, что это такой русский обычай – целоваться три раза. Когда полковник Горохов провожал его из госпиталя, тот тоже трижды его облобызал.
…Прощай, папанинская льдина,Полярный мрак, полярный свет…
Иголка запрыгала на пластинке, Айвангу подтолкнул ее, и певец закончил песню бодро:
Смирил стихию человек!
В комнате становилось все оживленнее. Тэпкэнцы впервые были на русском домашнем празднике, да еще на таком значительном, как свадьба, поэтому поначалу вели себя скованно, каждый сидел на месте, куда его посадил Пашков. Зато они не сдерживали своих языков и громко переговаривались.– Глядите, сколько еды выставил пекарь!– Славно попьем…– И моржатина есть и оленье мясо.Рэнто вполголоса заметил:– Жирного нынче нет. Олени на зиму похудели. Вот если бы Пашков женился осенью…Оленевод-певец заметно постарел. Он сгорбился, в усах пробивалась яркая седина. Он редко теперь появлялся на побережье. Айвангу знал почему. В последние дни шли упорные разговоры об объединении приморских и оленеводческих колхозов в единые хозяйства, поэтому Рэнто старался держаться подальше от моря.– Пастбища истощились, – так объяснял он свое редкое появление в Тэпкэне.Иногда мимо Тэпкэна провозили стариков-оленеводов, печальных, седых и больных, в сопровождении милиционеров.– Раскулаченные, – говорили в селе.Одним из последних пришел Громук с женой. Он был важный гость, и его посадили по правую руку от Сэйвытэгина, рядом с новым директором школы.– Прошу за стол, – сказал Пашков и сделал широкий жест. – Наливайте, дорогие гости, наливайте.Рыпэль понес было ко рту стакан, но Мынор поймал его за руку.– Еще рано…Рыпэль послушно отставил стакан.– За жениха и невесту! – воскликнул директор школы и опрокинул в рот стакан с разведенным спиртом. Все выпили, крякнули и потянулись к закуске.– Горько! – вдруг закричал Громук.– Горь-ко! – взвизгнула Тамара Борисовна.Поднялся переполох. Мынор вскочил и крикнул:– Дайте ему воды!– Отравился! – раздался женский вскрик.Гости немедленно оставили стаканы. Кто-то стал плеваться.Рыпэль понюхал стакан и пожал плечами.– Чего он кричит? Спирт как спирт. Будто никогда не пил.Пекарь, не ожидавший такого, поначалу растерялся:– Товарищи! Друзья! Гости! Успокойтесь! Это недоразумение! Понимаете, есть у нас, у русских, такой обычай. На свадьбе полагается кричать: горько! Тогда жених и невеста целуются, чтобы гостям было сладко пить и есть.– Тише! – поднялся с места Кавье. – Перестаньте! Это такой обычай. Так полагается.Потом наклонился к пекарю и с упреком сказал:– Надо было заранее предупредить, подготовить людей. Все же это мероприятие, хоть и личное.Понемногу гости успокоились, кто-то притронулся к закуске, за ним потянулись другие. Пашков попросил налить по второй.– Друзья, – сказал он, – по нашему русскому обычаю я поцелую свою жену Гальгану. Должен я вам объявить, что звать я ее буду русским именем Глаша.– Хорошее имя! – воскликнул захмелевший Рыпэль. Пашков поставил стакан и повернулся к Гальгане. Он бережно взял двумя большими белыми ладонями ее лицо и поцеловал в губы. Тишина стояла в комнате. Кто-то шумно вздохнул, кто-то всхлипнул – это была Тамара Борисовна.Вдруг все заговорили разом. К Пашкову и Гальгане тянулись стаканы, рюмки, эмалированные и обыкновенные кружки. Каждый хотел чокнуться с новобрачными, но еще больше было желающих что-то сказать, произнести тост.Рыпэль поднялся на ноги:– Я хочу сказать… Эй, не шумите, какой же это праздник без речей? Демонстрации нет, митинга нет, флагов нет… Уж речи-то мы можем сказать, а? – Он наклонился к Кавье.– Ладно, говори, – махнул рукой Кавье.– Товарищи! – посерьезневшим голосом начал Рыпэль. – Мы живем в замечательное время, в самое лучшее время! Фашистов победили! Теперь можем спокойно работать. Военного налога нет, не надо носить песцов в фонд обороны. Вы слышали? Бензин прибавили и новые японские винтовки «арисаки» привезли… Вы думаете, выдал бы в военное время Громук спирт в таком количестве? Никогда! Посмотрите на него! Нет, не на пекаря, а на Громука. С тех пор, как он стал выращивать свиней, этих грязных животных, пожирающих даже каменный уголь…Мынор не выдержал, дернул за рукав оратора и сказал:– Надо говорить о Пашкове – ведь женится-то он, а не Громук.– Не трогай мою кухлянку! – огрызнулся Рыпэль. – Пусть я буду говорить о пекаре. Он лучший из русских, которых я когда-либо видел! Да-да! Всякие там важные портфеленосители не чета ему…Чукчи внимательно слушали Рыпэля. Они привыкли – если уж какой праздник, значит речи подлиннее и обо всем понемногу. У Рыпэля было еще и то преимущество, что он говорил о вещах близких и понятных тэпкэнцам и ни словом не заикнулся о речи Черчилля в Фултоне, о космополитизме, не стал клясться в том, что он кому-то предан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88