Куда он пришпорит, туда я и пойду. А куда? Сереженька, — а куда?»
И тут малыш замотал головой, и Зотов понял, что он показывает на антресоли, где никто не мог поместиться, кроме него. Зотов открыл дверцу, подсадил его, и он туда юркнул, семеня коленками. Потом оттуда высунулась его счастливая рожица. Он был недосягаем.
А вирус, Зотов даже бы сказал — кукушонок, говорил и журчал.
Он сам себе пожимал быстрые отмытые ручоночки и рассказывал анекдоты из жизни кандидатов противоестественных наук. Иногда он облокачивался на спинку стула и отставлял пухловатую задницу. Он в ихней компании вождек и чему-то радуется. Ну, Зотову это было ни к чему. Он уж было собрался отваливать от стенки, но услышал знакомую фамилию:
— Мы сегодня Сапожникова били на ученом совете.
Может, однофамилец?
— Абсолютный дурак.
Ну, если абсолютный, значит — он. Зотов сам абсолютный дурак, и его сын Серега, и Панфилов, и Анкаголик, и вся зотовская родня такая, вся артель. А этот кукушонок был умный.
— Посидите еще, — сказала Жанна.
— Кто этот малый?
— Это замечательный человек.
— Что ему от вас нужно?
— Ему ничего не нужно для себя. Он всегда выдвигает способных людей.
Зотов подумал о людях, которых он выдвигает. Бедные люди! Сапожникова он задвигал. Это успокаивало. Он, похохатывая, рассказывал, нежно подворачивая язык:
— Я ему говорю: Сапожников, вас высмеет любой ученый. Я ему говорю: ваша материя вакуума с абсолютным нулем есть абсолютная глупость.
— Можно вопрос? — не выдержал Зотов.
— Пожалуйста, — он улыбнулся с лаской.
— А в чем движутся материальные частицы?
— В вакууме, проще сказать — в пустоте.
— Значит, есть пространство без материи? — спросил Зотов.
— Начинается… — сказал он и подмигнул окружающим. — Это сложно объяснить. Почитайте популярную литературу… Есть прекрасные брошюры, которые…
— Популярную мне не одолеть. — сказал Зотов. — Так как же, есть пространство без материи или нет? Он поулыбался еще, потом перестал, потом посмотрел на Жанну, потом на Зотова:
— Кто вы по профессии?
— Он рабочий, — сказала Жанна.
— Инструментальщик, — объяснил Зотов. — Токарь-пекарь.
— А-а… металлолом… Как же… как же… собирали, помню, — сказал кукушонок.
«— Зотов, а сколько тебе лет? — спросила Твигги.
— Вторая тысяча кончается, — говорю.
— Ого! Самомнение!
— Да уж не меньше, чем у тебя.
— Из грязи в князи… — сказал другой вирус, золотозубый.
— Все князи из грязи, — сказал я…
Мы пришли серые, и серые должны были уйти. Чтоб все было ясно. Аутсайдеры. Но тут все поломал Сережка. За всей этой чушью я забыл про Сережку.
Раздался детский плач, который за визгом проигрывателя был почти не слышен. Дверцы антресолей были распахнуты. Сережа высунулся почти по пояс. Ротик его был распялен обидой, он что-то закричал и стал кидать в гостей липкие конфеты.
Все остановились на секунду. Я успел подхватить его, когда он вываливался…»
Еще через секунду он спал у Зотова на руках. Еще через секунду завизжали электрогитары. За окном было утро.
— Санька, скажи им, чтоб вышли вон из спальни.
Он отворил дверь спальни, сказал… «Эй… пилите отсюда». Вышла пара с измочаленными губами. Зотов внес спящего Сережу, раздел, уложил в постель, не мог найти одеяла, накрыл его каким-то платком, вынул из кулачка слипшуюся конфету и погасил свет. За окном было утро.
— Окно есть, а дома нет, — сказал Санька. — Как при бомбежке.
— Аналитики, — сказал Зотов. — Частицы… Пи-мезоны, мю-мезоны… Разбираете дом на кирпичи, потом жалуетесь, что дует.
Они вышли из спальни.
— Нет, правда, а сколько ему лет? — спросила Твигги. — Он еще может жениться?…
— Вы меня шокируете, — сказал Зотов. — Я такой стеснительный.
— Смотри ты!..
— Кончайте, барышня.
— Я не барышня, понятно?!
— Барышня, я с Пустыря. А там еще не такое видели.
— О чем он?
— Он хочет сказать, что мы не первые, — сказал Санька. — Не основоположники. Он хочет сказать, что мы второй сорт.
— На второй сорт вы не тянете, — возразил Зотов. — Вы — уцененные. Всем желаю здравствовать.
И ушел.
Тут полагалось бы описание утра после вечеринки в многоэтажном доме на Сретенке. Чувство опустошения, брошенности, бродяжьего одиночества, помятости, конца всего, чего ждал от жизни.
Вот идет сирота семидесяти лет. И на нем пыльные синие брюки хорошего материала. Свитер.
Было утреннее солнце и недоуменные встречные, которые шли служить. А Зотов глядел то на свои брюки, ставшие штанами, то на утреннее небо и спокойно думал, без отчаяния, — вот и закончилась жизнь придорожной канавой и никому не интересными болезнями.
Кто-то идет рядом? Может быть, это какой-то Зотов идет рядом. Зотову показалось, что рядом идет правнук. Нет, не показалось.
— Санька, а кто этот вирус, этот кукушонок маленький?
— Ах, этот… — говорит. — Ну, знаешь, есть такое морское животное… Забыл, как зовут… В общем, оно когда хочет кушать, то выбрасывает наружу свой желудок, обволакивает жертву, переваривает ее снаружи, потом втягивает обратно…
Зотова повело от отвращения.
— Это метафора? — спросил Зотов. — Или есть такие?
— Есть, — говорит. — Называется — наружное пищеварение… Только этот сначала выпьет душу, а тело само распадается… Жанна этого не видит… Пропадет, дура. Дед, тебе кто-нибудь там понравился?
— Один человек.
— Я понимаю… А кроме Сережки?
— Кроме Сережки?… Пожалуй, эта тощенькая…
— У нее ребенок умер.
— Давно?
— Недавно, — говорит. — Врачи сказали — наследственность плохая.
И тут вдруг стало с Зотовым происходить… И он крикнул, не понимая, что с ним и почему надо об этом кричать так громко, как хватит голоса, но он крикнул, надувая жилы души своей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97