Некоторые наши юристы считают, что наше общество не готово к мораторию на исключительную меру наказания. Но Президент, как видно, склоняется к выполнению обязательств, данных при вступлении в Совет Европы, то есть к введению моратория.
Да, в тюремных камерах преступники неожиданно становятся набожными. Предчувствуют, что гореть им в аду за свои злодеяния? Головкин до последней минуты записывал откровения о благочестии и христианских ценностях. Рьяно отбивают во время богослужения поклоны Ряховский с сокамерниками. Надеются на Господне прощение или хотя бы снисхождение? У тех же, кто все же получит президентское помилование и замену приговора на пожизненное заключение, дорога одна - на остров Огненный, там, где смерть в рассрочку.
СТЕНКА
Сразу оговорюсь: всю правду сказать об этой стороне нашей жизни
невозможно. Впрочем, не-жизни, потому что тут у меня нелепица
получается - речь веду о смерти, точнее, о смертном приговоре,
или же, по-казенному, применении исключительной меры наказания.
Трудно рассказать не только потому, что она, эта правда - с чужих
слов и происходит ЭТО вдали от жадных на кровь посторонних глаз
так требует совсекретная инструкция за двумя нолями. Никогда не
узнаем, что чувствует приговоренный в последние десять минут
после объявления страшных, разрывающих сознание слов: "Ваше
прошение о помиловании отклонено Президентом. Приговор привести в
исполнение..." Не узнаем и о последней минуте, и о последнем
мгновении...
А какие чувства испытывает исполнитель приговора?
Согласие на эту встречу я получил через полгода. До сих пор не знаю, почему этот человек таки решился открыться. Может быть, грядущая отмена смертной казни, и как реакция на это, внутреннее несогласие, протест, необходимость, даже инкогнито, выговориться. Ведь это была вторая тайная профессия и выполнялась она по убеждению. Или я не прав?
Сначала я узнал его имя и отчество, обыкновенное, русское... Мой знакомый из системы исправительно-трудовых учреждений при мне позвонил ему по телефону, долго выслушивал собеседника, кивал, потом попрощался и замедленно положил трубку.
- Ничего не получится! - ответил он. - Зачем это ему на старости лет, посудите сами? Он же среди людей живет, а вдруг соседи узнают... А там и до уголовников дойдет. А они отомстят, как же, "кровушки нашей сколько пролил!" Что им стоит старика порешить? Все эти беседы журналистские для него просто смертельно опасны.
Я смирился и больше не предпринимал попыток. Да и тема вскоре перестала интересовать.
Через полгода вдруг позвонил тот же знакомый из исправительной системы.
- Приходите к двенадцати... Только без вопросов, - сразу предупредил он.
На проходной я показал документы, ответил на привычные вопросы, имею ли при себе оружие, аккуратно защелкнул за собой последнюю дверь и вошел во двор учреждения - следственного изолятора. Кабинет находился в административной части. Увидев меня на пороге, знакомый приветливо кивнул и показал на свободный стул. Здесь же сидели еще два офицера званием помладше и грузный старик с багровым лицом и остатками седых волос на крупной лысине. Закончив разговор, хозяин кабинета отпустил офицеров и внимательно глянул на меня. В глазах его прыгали веселые бесенята.
- Как жизнь? - спросил он меня.
- Помаленьку.
- Хочу предложить тебе футурологическую тему на реалии нашей жизни: что будет, когда заключенным нечего будет кушать. Исходные данные я тебе дам: сколько миллионов рублей мы задолжали хлебозаводу, сколько за воду, электричество. И что будет, если нас перестанут финансировать, - а дело к этому идет, отключат воду, свет... Каково?
- Да об этом уже писано-переписано. Вот если бы представить, что отчаявшиеся от безденежья контролеры за плату стали оптом выпускать в город зэков, скажем, на заработки - вот это было бы уже поинтересней.
Старик, сидевший напротив меня, усмехнулся.
А я, чтобы прощупать его, аккуратно перевел разговор в плоскость всеобщего бардака, который начался с приходом демократов. Захотелось выяснить, что за человек.
Он же, непослушными пальцами вытащив из пачки "Примы" сигарету, заметил хрипловатым голосам:
- Это не бардак, молодой человек! Это величайшее преступление! Когда половину страны разворовали, а другую продали - это не просто беспорядок, это организованное уничтожение нашей Родины.
- Вот только судить их никто уже не сможет! - коряво поддержал я его строгую не мысль - формулу.
- Кого судить? Верхушка воры, а остальные внизу подворовывают. Их-то и сажают. Вон, Петрович говорит, кормить зэков скоро будет нечем. А они говорят, мы голодовки не объявляли! И я не объявлял! А мне пенсию такую платят, что впору на паперть идти. А у меня мать парализованная, в маразме, жена... И скажи, журналист, как мне их кормить? Вот такие дела!
Петрович, не вмешиваясь, слушал наш разговор, поглядывая то на меня, то на старика.
Старик потушил окурок, это удалось ему с третьей или четвертой попытки, бросил взгляд из-под свисающих кустистых бровей:
- Значит, интерес у вас есть к исполнению исключительной меры наказания? - неожиданно спросил он.
А я и думать забыл о своей старой идее. Значит, щупали меня.
- Есть, - ответил я, стараясь сдержать поспешные вопросы.
- А зачем? Жареная тема?
И действительно - зачем? В попытках узнать запретное я так и не задавался вопросом: для чего вообще нужно говорить о запредельном - о том, как "убивает государство".
Ответил примерно так:
- Чтоб знали, что все это с преступниками происходит на самом деле, что казнь не заменяют на урановые рудники, чтоб знали, что от наказания не уйти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129