"Иметь совесть" - значит быть последовательным в своем эгоизме.
Вечерело. Сильно, густо, тяжело пахли увядающие цветы.
- Дюнка, - сказал он, опускаясь на колени. - Дюнка, я хотел ска-
зать тебе, что мы поженимся после экзаменов... Не прогоняй меня. Мож-
но, я тут посижу?
Мягкое закатное небо. Примиряющие голоса цикад.
- Дюнка...
Он не нашел слов.
Возможно, он хотел сказать, что непростительно привык к ее любви.
Что слишком часто позволял себе высокомерно отмахиваться - приходи
завтра. Что она была для него наполовину вещью, наполовину ребенком.
Что он не знает, как себя наказать. И поможет ли самое страшное нака-
зание...
И тогда он сказал то, что счел нужным. Что считал единственно
правильным и естественным.
- Дюн, я клянусь тебе никогда и никого, кроме тебя, не любить.
Ветер ли тронул верхушку темной кладбищенской елки? Или Дюнка,
смотревшая ОТТУДА, бурно завозмущалась, затрясла мокрыми волосами,
возмущенно вздернула заострившийся нос?
- Я сказал, - прошептал он неслышно. - Прости.
За спиной у него треснула ветка. Он напрягся, медленно сосчитал
до пяти - и обернулся.
Он не запомнил всех, кто был на похоронах - но почему-то был уве-
рен, что именно этого старика там не было. Мятый темный костюм, разби-
тые ботинки - может быть, кладбищенский сторож?.. У бродяги, промышля-
ющего пустыми бутылками, определенно не может быть такого волевого ли-
ца. И такого ясного взгляда.
- Я лум, - сказал старик, будто отвечая на беззвучный вопрос. -
Не беспокойся.
Лум. Утешитель на кладбище. Говорят, что ремесло это происходит
от какой-то забытой ныне веры. От служителей, когда-то находивших сло-
ва для самых больных, самых обескровленных потерей душ. Родители Дюнки
не прибегли к услугам лума, гордо не пожелали делить ношу собственного
горя; возможно, старик решил, что отбившийся от процессии Клав станет
его клиентом.
- Нет, - Клав отвернулся. - Спасибо, но... Я не верю во все это.
Мне не надо. Я сам.
- Во что ты не веришь? - удивился старик.
- Я хочу быть один, - сказал Клав шепотом. - С... ней. Пожалуйс-
та, уйдите.
- Ты не прав, - старик вздохнул. - Ты не прав... но я уже ухожу.
Только...
Клав досадливо поднял голову.
- Только, - старик пожевал губами, будто пытаясь на вкус подоб-
рать нужное слово, - ты... делаешь, что делать нельзя. Ты ее тревожишь
и зовешь. Ты ее держишь; тех, кто принадлежит ТОМУ миру, ни в коем
случае нельзя тащить СЮДА. Нявки...
Клав дернулся:
- Уходите.
- Прощай...
Черные еловые ветки дрогнули, пропуская неслышно уходящего лума.
Клавдий Старж, шестнадцатилетний мальчик, считающий себя мужчиной, ос-
тался в одиночестве.
С Дюнкой.

* * *

Ночь она провела на вокзале.
Болезненное чувство незащищенности гнало ее с этажа на этаж, из
зала в зал; всякий раз, засыпая на несколько минут в глубоком самолет-
ном кресле, она просыпалась, будто в бреду, и долго не могла понять,
кто она и где находится.
Наконец, устав от душного тепла и неестественного света белых
плафонов, Ивга выбралась на влажный от мороси перрон; мельчайшие час-
тички воды вились вокруг нестерпимо ярких фонарей, будто мухи. Прихо-
дили и уходили неудобные ночные поезда, кто-то деловитый и черный шел
вдоль огромных страшных колес, звонко постукивая железом о железо.
Стрелки круглых вокзальных часов намертво прилипли к циферблату, ночь
навалилась навсегда, Ивга отчаялась.
Полицейский, дежуривший около касс, покосился на нее сперва рав-
нодушно, потом заинтересованно; остановившись прямо перед ним, Ивга
долго и демонстративно изучала расписание поездов, огромное поле наз-
ваний и цифр, целый мир, собранный на ровных мерцающих линеечках.
Ей вдруг захотелось вывернуть карманы - и на последние деньги ку-
пить себе право ходить по вокзалу хозяйкой. Хозяйкой билета и собс-
твенной судьбы, и свысока поглядывать на любопытного полицейского, и
быть хоть в этом - совершенно легальной. Законопослушной. Правиль-
ной...
Мысль оказалась столь заманчивой, что она даже шагнула к окошку,
на ходу прикидывая, как далеко смогут завезти ее оставшиеся жалкие фи-
нансы; впрочем, уже следующий шаг был вполовину короче, а потом ноги и
вовсе отказались идти, потому что уехать сейчас - значило окончательно
отказаться от Назара.
Полицейский удивленно вытаращился; Ивга стояла, подняв глаза к
расписанию, и наивно полагала, что если слезы не бегут по щекам, то их
и вообще не видно...
Но глаза ее переполнились. Как два пруда, пережатые плотинами.
- Девушка, могу я вам помочь?
Полицейский был виден нечетко. Кажется, он смотрел с сочувствием.
Ивга мотнула головой и поспешно направилась к выходу.
Утро застало ее в обществе наяды из городского фонтана. Кутаясь в
серую куртку - подарок Назара! - она пыталась удержать остатки тепла,
не допустить за воротник ни струйки сырого воздуха, задержать дыхание;
на голове у наяды сидел голубь, и лапы его соскальзывали, соскальзыва-
ли, срывались...
Временами Ивге казалось, что никакого голубя нет. Что это плод ее
воображения, что вместо наяды белая скульптура изображает женщину, це-
пями привязанную к столбу, а у ног ее - каменные вязанки хвороста, по
которым уже бежит, поднимается каменный огонь...
В затылке сидел вроде бы гвоздь. Сидел давно, и чувствовал себя
все более и более вольготно. Врастал.
Заскрипели колеса; Ивга дернулась.
Сквозь раннее, почти безлюдное утро шла девочка в вытянутой коф-
те, из под которой выглядывало синее платье, похожее на школьную фор-
му.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19