Представь: она должна была в самый тот день играть — и играла. Взяла с собою склянку яду в театр, перед первым актом выпила — и так и доиграла весь этот акт. С адом-то внутри! Какова сила воли? Характер каков? И, говорят, никогда она с таким чувством, с таким жаром не проводила своей роли! Публика ничего не подозревает, хлопает, вызывает… А как только занавес опустился — и она тут же, на сцене, упала. Корчи… корчи… и через час и дух вон. Да разве я тебе этого не рассказывал? И в газетах об этом было…»
У Аратова внезапно похолодели руки и в груди задрожало.
«Нет, ты мне этого не рассказывал, — промолвил он наконец. -И ты не знаешь, какая это была пьеса?»
Купфер задумался.
«Называли мне эту пьесу… в ней является обманутая Девушка… Должно быть, драма какая-нибудь. Клара была Рождена для драматических ролей… Самая её наружность. Но куда же ты?» — перебил самого себя Купфер, видя, что Аратов берётся за шапку.
«Мне что-то нездоровится, — отвечал Аратов. — Прощай… Я в другой раз зайду».
Купфер остановил его и заглянул ему в лицо.
«Экой ты, брат, нервический человек! Посмотри-ка на себя… Побелел, как глина.»
«Мне нездоровится», — повторил Аратов, освободился от руки Купфера и отправился восвояси.
Только в это мгновение ему стало ясно, что он и приходил-то к Купферу с единственной целью поговорить о Кларе… Однако, придя домой, он опять скоро успокоился — до некоторой степени. Обстоятельства, сопровождавшие смерть Клары, скачала произвели на него потрясающее впечатление; но потом эта игра «с ядом внутри», как выразился Купфер, показалась ему какой-то уродливой фразой, бравировкой — и он уже старался не думать об этом, боясь возбудить в себе чувство, похожее на отвращение. А за обедом, сидя перед Платошей, он вдруг вспомнил её полуночное появление, вспомнил эту куцую кофту, этот чепец, с высоким бантом (и к чему бант на ночном чепце?!), всю эту смешную фигуру, от которой, как от свистка машиниста в фантастическом балете, все его видения рассыпались прахом! Он даже заставил Платошу повторить рассказ о том, как она услышала его крик, испугалась, вскочила, не могла разом попасть ни в свою, ни в его дверь, и т. д. Вечером он с ней поиграл в карты и ушёл в свою комнату немного грустный, но опять-таки довольно спокойный. Аратов не думал о предстоящей ночи и не боялся её: он был уверен, что проведёт её как нельзя лучше. Мысль о Кларе от времени до времени пробуждалась в нём; но он тотчас вспоминал, как она «фразисто» себя уморила, и отворачивался. Это «безобразие» мешало другим воспоминаниям о ней. Взглянувши мельком на стереоскоп, ему даже показалось, что она оттого смотрела в сторону, что ей было стыдно. Прямо над стереоскопом на стене висел портрет его матери. Аратов снял его с гвоздя, долго его рассматривал, поцеловал и бережно спрятал в ящик. Отчего он это сделал? Оттого ли, что тому портрету не следовало находиться в соседстве той женщины… или по другой какой причине — Аратов не отдал себе отчёта. Но портрет матери возбудил в нём воспоминание об отце… об отце, которого он видел умирающим в этой же самой комнате, на этой постели. «Что ты думаешь обо всём этом, отец? — обратился он мысленно к нему. — Ты все это понимал; ты тоже верил в шиллеровский „мир духов“. Дай мне совет!» — Отец дал бы мне совет все эти глупости бросить, — промолвил Аратов громко и взялся за книгу. Читать он, однако, долго не мог и, чувствуя какое-то отяжеление всего тела, раньше обыкновенного лёг в постель, в полной уверенности, что заснёт немедленно.
Оно так и случилось… но не оправдались его надежды на мирную ночь. Полночь ещё не успела пробить, как ему уже привиделся необычайный, угрожающий сон.
Ему казалось, что он находится в богатом помещичьем доме, которого он был хозяином. Он недавно купил и дом этот, и все прилегавшее к нему имение. И все ему думается: «Хорошо, теперь хорошо, а быть худу!» Возле него вертится маленький человечек, его управляющий; он все смеётся, кланяется и хочет показатъ Аратову, как у него в доме и имении все отлично устроено. «Пожалуйте, пожалуйте, — твердит он, хихикая при каждом слове, — посмотрите, как у вас все благополучно! Вот лошади… экие чудесные лошади!» И Аратов видит ряд громадных лошадей. Они стоят к нему задом, в стойлах; гривы и хвосты у них удивительные… Но как только Аратов проходит мимо, головы лошадей поворачиваются к нему — и скверно скалят зубы. «Хорошо… — думает Аратов, — а быть худу!» — «Пожалуйте, пожалуйте, — опять твердит Управляющий, — пожалуйте в сад: посмотрите, какие у вас чудесные яблоки». Яблоки точно чудесные, красные, круглые; но как только Аратов взглядывает на них, они морщатся ч падают… «Быть худу», — думает он. «А вот и озеро, — лепечет управляющий, — какое оно синее да гладкое! Вот и лодочка золотая… Угодно на ней прокатиться?… она сама поплывёт». — «Не сяду! — думает Аратов, — быть худу!» — и всё-таки садится в лодочку. На дне лежит, скорчившись, какое-то маленькое существо, похожее на обезьяну; оно держит в лапе склянку с тёмной жидкостью. «Не извольте беспокоиться, — кричит с берегу управляющий… Это ничего! Это смерть! Счастливого пути!» Лодка быстро мчится, но вдруг налетает вихрь, не вроде вчерашнего, бесшумного, мягкого — нет: чёрный, страшный, воющий вихрь! Все мешается кругом — и среди крутящейся мглы Аратов видит Клару в театральном костюме: она подносит склянку к губам, слышатся отдалённые: «Браво! браво!» — и чей-то грубый голос кричит Аратову на ухо: «А! ты думал, это все комедией кончится? Нет, это трагедия! Трагедия!»
Весь трепеща, проснулся Аратов. В комнате не темно… Откуда-то льётся слабый свет и печально и неподвижно освещает все предметы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163