— Я люблю тебя, — сказал он.
— Нам будет хорошо.
Аркадий расстегнул верхние пуговицы пижамы и осыпал поцелуями ее груди, шею и губы. Шляпа свалилась с головы и закатилась под стол. Ирина сбросила с себя пижаму. Аркадий овладел ею стоя, как в тот самый первый раз у себя дома, так же, но не спеша, глубже, нежнее.
Ночь стерла со стен все безвкусные краски.
В постели он заново привыкал к телу Ирины. Женщины, которых он разглядывал из окна, не шли с ней в сравнение. Ирина была крупнее, в ее чувственности было что-то животное. Ребра уже, как было в Москве, не выпирали, вызывая щемящее чувство жалости. Ногти длиннее и накрашены. Однако в остальном — от мягких губ до ямки на шее и твердых темных кончиков ее грудей, от вогнутого живота до холмика влажных завитков — она оставалась такой, как прежде. Ее зубки прикусывали, как и раньше. На висках те же капельки пота.
— В камере я представляла себе твои руки, — она взяла его руку, — здесь и здесь. Не видела, а ощущала их. От этого я чувствовала себя живой. Я полюбила тебя за то, что ты дал мне почувствовать себя живой, а тебя там даже не было. Сперва они говорили, что ты все им рассказал. Раз ты следователь, значит, был обязан. Но чем больше я о тебе думала, тем больше убеждалась, что ты им ничего не скажешь. Они спрашивали меня, в своем ли ты уме. Я отвечала, что не встречала более здравомыслящего человека. Они спрашивали, преступник ли ты. Я отвечала, что не встречала более честного человека. В конце концов они стали ненавидеть тебя больше, чем меня. А я любила тебя еще больше.
— Я преступник, — сказал он, ложась на нее. — Там я был преступником, а здесь я заключенный.
— Осторожнее, — она помогла ему.
* * *
Она принесла маленький транзистор, заполнивший комнату напористой, с обилием ударных, музыкой. Коробки и одежда разбросаны по полу. На столе из картонных коробок торчали пластмассовые вилки.
— Ради бога, не спрашивай, как давно я здесь и что, собственно, происходит, — попросила Ирина. — Все делается на разных уровнях, на таких уровнях, о которых мы даже не подозревали. Не спрашивай. Главное, мы здесь. Я только и мечтала, что попасть сюда. И со мной ты. Я люблю тебя, Аркаша. Но ты не должен задавать вопросов.
— Нас отправят обратно. Они говорят, через пару дней.
Она прильнула к нему, поцеловала и жарко зашептала на ухо.
— Все кончится за день-два, но нас не вышлют. Никогда!
* * *
Она погладила его пальцами по лицу.
— Тебе пойдет ковбойский загар, отрастишь баки, повяжешь на шею платок, наденешь ковбойскую шляпу. Мы будем много ездить. Здесь у каждого машина, увидишь.
— Если уж быть ковбоем, то лучше на лошади.
— Можно и лошадь. Я сама видела ковбоев в Нью-Йорке.
— Хочу отправиться на Запад. Ехать куда глаза глядят и разбойничать, как Костя Бородин. Хочу учиться у индейцев.
— Или можно поехать в Калифорнию, в Голливуд. Можно жить в бунгало у моря, с газоном, с апельсиновым деревом. Никогда в жизни не видела бы этого снега. Могла бы всю жизнь проходить в купальном костюме.
— Или вообще в чем мама родила, — он погладил ее ногу, положил на нее голову, она пальцами ласкала его грудь. Из-за микрофона им только и оставалось, что предаваться фантазиям. Он не мог спросить, почему она так уверена, что они не вернутся. Она умоляла его ни о чем не спрашивать. К тому же во всем, что относилось к Америке, их мысли не шли дальше игры воображения. Он чувствовал, как ее пальцы пробежали вдоль шва, протянувшегося во весь живот.
— Я привяжу своего скакуна к апельсиновому дереву позади бунгало, — сказал он.
* * *
— Вообще-то, — сказала Ирина, прикуривая от его сигареты, — не Осборн пытался уничтожить меня в Москве.
— Что?
— Все это — дело рук Ямского с Унманном. Они действовали заодно, а Осборн об этом ничего не знал.
— Осборн дважды пытался тебя убить! Мы же оба были там, как ты не помнишь? — Аркадий невольно вспылил. — Кто тебе сказал, что Осборн тут ни при чем?
— Уэсли.
— Уэсли — лжец, — и повторил по-английски: — Уэсли — лжец!
— Тсс, уже поздно, — Ирина приложила палец к его губам. Она переменила тему разговора, проявила терпение и, несмотря на его вспышку, была удовлетворена собой.
Но Аркадий был обеспокоен.
— Почему ты прячешь метку на щеке? — настойчиво спросил он.
— Так захотелось. Здесь хорошая косметика.
— В Советском Союзе тоже есть косметика, но там ты ее не прятала.
— Там было безразлично, — пожала она плечами.
— А почему здесь не безразлично?
— Разве не понятно? — рассердилась в свою очередь Ирина. — Это советская метка. Я не стала бы прятать советскую метку советской косметикой, но американской косметикой — да. Я избавлюсь от всего советского. Если бы нашелся такой врач, который бы удалил из моих мозгов память о всем советском, я бы пошла на это.
— Тогда зачем я здесь тебе?
— Я люблю тебя, а ты меня.
Ее забила дрожь, она не могла говорить. Он обернул ее простыней и одеялом и прижал к себе. Ему не следовало сердиться на нее, сказал он себе. Что бы она ни делала, было ради них обоих. Она спасла ему жизнь и вызволила вместе с собой в Соединенные Штаты бог знает какой ценой для самой себя, и он не имел права спорить. Он, как теперь все напоминали ему, больше не следователь, а обыкновенный преступник. Оба они были преступниками, и только вместе они могли выжить. Он нашел ее сигарету, упавшую на ковер и прожегшую новую дыру, и поднес к ее губам. Теперь они оба смаковали добрый вирджинский табак. До чего поразительна чувствительность любящего человека, если одним упоминанием о скрываемой метке он так легко причинил ей боль.
— Только не говори мне, что Осборн не пытался тебя убить, — сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142