Что еще могли добавить эти бумаги: обоз стоял на улице, против окон колхозного правления…
– Пошли! – сказала Антонина учителю. – Мария! – позвала она Таганкову. – Найди Ивана Сергеича, пусть придет…
Трудные версты длинного пути были в усталости исхудалых, с выпиравшими ребрами лошадей, в их вяло поникших головах, в сонно опущенных на глаза веках, в резком запахе конского пота, разившего от обоза.
Кроме учителя, ни одного мужчины больше не было при подводах, и при взгляде на обоз как-то совсем наглядно представало, что должен был чувствовать, ощущать этот совестливый, тихого нрава человек в роли старшего, какою режущею сердце мукою была для него его задача и его ответственность – одолеть все дорожные передряги и опасности, уберечь всех живыми и целыми и спасти от фашистского плена…
Антонина прошла вдоль подвод: женщины, женщины, молодые, средних лет, старые, совсем старухи – жены, матери, бабушки… Одеты по-дорожному, иные еще излишне тепло, как заставил их ночной холод – в толстых, даже зимних пальто, в плащах поверх стеганок, – кто в городских, прорезиненных, тонких, кто в таких, как на учителе, брезентовых, с кулями для головы. Ребячьи лица, ребячьи фигурки на возах среди одеял, подушек, чемоданов, корзин, узлов, мешков, ящиков, кастрюль, тазов, корыт, всякой домашней утвари. Попадалось и смешное: на одной подводе среди прочих вещей торчал метровый фикус, привязанный к палке, обмотанный марлей. Видать, дорог был владельцам, что и его захватили они в дорогу, не бросили, спасали от немцев.
«Под Липягами уже бой, под Липягами…» – не могла забыть Антонина; словно чей-то голос повторял внутри нее эти слова.
– Вы Липяги проезжали? – спросила она учителя.
– Проезжали. Сейчас вам скажу, когда… Вчера в третьем часу пополудни. Не через самые Липяги, а стороной, но город все же видели. Там речка небольшая, не знаю названия. Мы поили лошадей, отдыхали в кустах, потом с темнотой двинулись дальше и вот всю ночь ехали сюда… А почему вас интересуют Липяги?
– Там уже бой идет.
– Что вы говорите! – Учитель даже сбился с шага, точно споткнулся на ровном пути. – А вчера там было еще совсем по-тыловому… Ну, конечно, эвакуированных поток, военные обозы, машины, санитарные двуколки… Самолеты немецкие показывались, по ним стреляли… Но еще не чувствовалось, что немцы близко, что так скоро подойдут. Там еще даже ларьки с морсом были открыты, наши женщины бегали, покупали морс… Вот, значит, как! Тогда нам надо скорей двигаться. Если бой идет уже за Липяги – это что же… это…
Он не договорил, остановился под взглядом Антонины. Но в глазах его Антонина прочла, что? было у него на языке…
– Только не говорите…про Липяги… нашим женщинам, – поспешно, вполголоса, чтобы не услышали в обозе, попросил учитель. – Я им объясню… как-нибудь по-иному… А то, знаете, от этих бомбежек все напуганы, нервы у всех уже на пределе…
Тут Антонина и учитель поравнялись с той самой подводой, на которой из груды вещей торчал фикус. Пожилая женщина в тяжелых мужских сапогах, в овчинной безрукавке поверх надетых на нее многих кофт поправляла, подтягивала на лошади сбрую. На подводе среди мешков сидела девочка лет пяти, накрытая телогрейкой, в светлом платочке с горошинами, завязанном у подбородка, круглолицая, курносенькая, с большими темными глазами. Глаза девочки смотрели неподвижно, оцепенело, прямо перед собой, но чувствовалось – невидяще. В них были испуг и еще что-то такое непередаваемое, болезненное, какое-то сиротство, поглотившее девочку всю целиком, точно она осталась одна-одинешенька на всей планете и возле нее совсем никого и ничего не было, не только матери, родных, но вообще никаких людей, вообще никакой жизни.
– Это не наша. Потеряла родителей. Подобрали на дороге позавчера… – тихо, только для Антонины, сказал учитель. – Ничего не помнит – откуда, где жила, сколько ни расспрашивали. Одно только имя свое оказала. Может, потом вспомнит, когда в себя придет. И не говорит почти ничего. Была бомбежка, все бежали, падали… А может, и убита ее мать… Везем вот, что ж делать. Маня, – сказал учитель девочке, – тебе не холодно, ты не застыла?
Глаза девочки не изменили своего выражения, смотрели так же кругло, оцепенело, по ним не видно было, что слова дошли до нее, что она их слышала.
– Может, ты походишь? Снять тебя на землю? Ну, чего ж ты молчишь? Побегаешь по земле?
Девочка слабо, отрицательно качнула головой, губы ее шевельнулись, едва слышно она произнесла: «Не…»
– И одежды на ней никакой, в одном платьице была, – сказал учитель горестно; глаза его, смотревшие на девочку, даже утратили свой блеск, свет их заметно пригас, померк. Рядом с ней, рядом с ее крошечной фигуркой, сжавшейся под телогрейкой, он выглядел великаном – несоизмеримо большим, несоизмеримо высоким, несоизмеримо сильным, могущественно-всесильным великаном. Но то, что он был так высок, так огромен рядом с ней, только еще разительнее передавало его бессилие перед ее бедой, перед постигшим ее сиротством, горькую его невозможность что-либо тут поправить, изменить.
– Так ты Маня, да? – спросила Антонина у девочки, неотрывно глядя в ее темные большие глаза, в которых застыло безмолвное отчаяние.
Сухие, в корочках, полуоткрытые губы девочки опять пошевелились, она отвыкла говорить, губам было неловко совершать движения, нужные для звуков речи, – и девочка не произнесла, а скорее едва слышно выдохнула с теплом дыхания:
– Маня…
– Смотрите, сказала! – удивилась пожилая женщина в овчинной безрукавке, оставляя упряжь. – А я сколько ни пыталась ее разговорить, она мне даже имя свое ни разу не назвала…
Антонина почувствовала, как у нее вдруг защипало глаза, задергалось веко;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42