– Поезжайте, поезжайте! – приказала ему Антонина, прочтя в его лице эти его чувства и видя, что он медлит отходить, затяжкой расставания как бы искупая свою невозможность быть сейчась здесь полезным. – А то вернется – да опять шуранёт…
– Это случайный, – с пониманием сказал учитель про «юнкерс». – Наскочил, швырнул – и дальше. Есть у них такие, просто разбойничают…
Подводы, одна за одной, гремели, бренчали мимо, учителя звали с них, махали ему руками.
– А вы-то как же? – спросил учитель, взглядывая на Антонину своими светлыми глазами. Хороший он был человек – в них было какое-то почти родственное беспокойство за нее, за всех деревенских жителей, взглядом своим он как бы спрашивал: сознает ли Антонина и все остальные тут, в Гороховке, что это уже совершенная очевидность – что немцы придут сюда, что это дело уже совсем короткого времени, всего нескольких часов?
Поговорить они не успели – с очередной подводы снова замахали, закричали учителю; должно быть, это были близкие ему, семейные люди; он прощально поклонился Антонине, побежал к обозу.
Кучка народу, в основном старики и мальчишки, стояла позади правления, на голом скате к пруду, разглядывала бомбовую воронку.
Подошел Иван Сергеич, определил опытным глазом военного человека:
– Обычная сотка!
– А там вон, у деда Калашника на огороде, – у-у, какая! – показывали мальчишки руками.
Старики, любопытствуя, заковыляли по выгону, на дедов огород.
В самом конце его, у межи, зияла чернотой огромная ямища, окруженная глыбистым валом вывороченной земли и глины.
– Ого-го! – Мальчишки, глупые, даже принялись прыгать на краю ямы в восторге от ее ширины, двухметровой глуби. Стенки ямы, обожженные пламенем взрыва, белели, точно в изморози, источали синеватый, тошнотно-едкий дымок.
– Это двести пятьдесят кэгэ, – определил Иван Сергеич.
– Ну, Калашнику повезло!.. – качали головами старики. – Могла прям в трубу угодить!
– Матвевне в чугунок!
– Знатный был бы сёдни у Калашника обед!
– Мне б такую ямку возля дома, я б из ей омшаник исделал…
– А еще больше могут они бомбу кинуть?
– А то! И полутонные есть, и тонные.
– Это что ж такое будет, если тонная?
– Что? – Иван Сергеич усмехнулся, как повидавший такие виды человек. – Да вот ахнула б здесь – и всего огорода нема, и дедовой хаты нема, и вообще б полсела сдуло!
Старики крутили головами, поверить было трудно, но и как было не поверить, стоя перед такой ямищей, – вон аж куда, до самой воды пробило…
«Юнкерс», верно, и вправду был случайный, разбойный, бомбы сбросил неприцельно, только напугать. Кроме сарая у Насти Ермаковой да клуба, ничего больше не пострадало, все другие бомбы угодили по огородам и пустошам.
Но это все же было как некий знак, что война огнем своим и железом достала уже до Гороховки.
И Антонина, точно перешагивая внутренне какой-то рубеж, в который она до сих пор, несмотря ни на что, не верила, как-то охолодало, тоскливо и безнадежно подумала про себя, с тесным комком, собравшимся в груди: «Ну, началось!»
12
Не два красноармейца суетились на Настином подворье, тушили сарай и отстаивали от огня ее хату, а несколько, – Антонина рассмотрела это, когда снова оказалась возле пожарища.
Сарай уже рухнул, догорел почти, да и чему там было долго гореть – сухие жерди, плетневые стены, соломенная крыша. Благо, не дул сильный ветер, не несло по деревне искры и клоки соломы, а то и солдаты б не помогли, пошло б гореть все подряд.
А солдаты угодили как раз вовремя. Наискось, через улицу, стояли их два груженых, накрытых брезентом, забрызганных грязью «ЗИСа».
Кончив хлопотать на пожаре, они вернулись к машинам; двое из них оказались шоферы; один сразу же полез в мотор и стал в нем что-то починять, другой, рыжеватый белобровый, молодой совсем парень, с брезентовым ведерком пошел к колодцу за водой.
– И вы, стало быть, бегите… защитнички наши, сыночки дорогие… – утвердительно, как будто факт этот был ей совершенно ясен и она только отмечала его вслух, приговаривала Макариха из калитки своего дома, наблюдая, как солдаты чистились от сажи и пепла, обивая пилотками со своих гимнастерок сизые хлопья, как плескали друг другу на черные руки из котелков воду, умываясь.
– Кто тебе сказал, бабуля, что мы драпаем? Мы выполняем оперативное задание командования.
– «Задание…» – передразнила Макариха. – Которые задание выполняют – они с немцем сражаются. Вот сын мой Колька – с первого дня тама. Может, уж и головушку свою сложил… А вы – эва где, вперед всех назад чешете… Да еще в кузова понахватали чего… Начальства на вас нет, проверить, чего там у вас. Может, наворованное что…
Ворчанье чернозубой сморщенной Макарихи, с седыми патлами из-под платка, в засмыганной Колькиной стеганке, в которой он пахал на тракторе, совсем не трогало бойцов. Они беззлобно усмехались, не отругиваясь, им было даже вроде развлечения, что грязная, похожая на нищенку бабка шипит на них сквозь остатки своих съеденных зубов, что у нее такие черные на них подозрения.
Но рыжеватому шоферу, видать, это надоело. Аккуратно, струйкой налив в радиатор воду, он плотно закрепил пробку, кинул в кабину ведро и поманил Макариху:
– Иди-ка, бабуля, сюда!
Макариха недоверчиво оставалась на месте.
Рыжеватый шофер откинул на заду кузова край брезента в комках присохшей грязи.
– Иди, иди, бабуля, не бойся. Гляди!
Макариха всегда была любопытной, любопытство и тут взяло над ней верх, – опасливо, недоверчиво, но она подошла, глянула, подымаясь на цыпочки. Под брезентом были длинные решетчатые ящики.
– Боньбы!
– Они самые, бабуля!
– Так куда ж вы их тащите?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42