Вот уж когда совсем постарше стали, когда Антонине сарафан выходной, праздничный, сшили, туфли нарядные справили – для улицы, для хороводов, возраст-то невестин уже, надо же себя показывать, на семнадцатом ее году, – тогда вот что-то промелькнуло между ними, оставило зарубки на памяти и теплом всякий раз грело сердце при воспоминании.
Однажды они из Ольшанска с воскресных базарных торгов вместе ехали. Антонина отбилась от своих в толпе, в рыночном многолюдье, сколько ни искала – не нашла, и пришлось ей идти домой в одиночку, пешком. В поле ее нагнал Аверьян; возил с отцом продавать масло, отец остался на ярмарке кончать свои торговые дела, потолковать с нужными людьми, а Аверьян с пустыми бочками на телеге, на малорослой крутобокой гнедой один тарахтел по дороге назад в Гороховку. Был он без шапки, волосы у него отросли густые, длинные, русые, вьющиеся на концах, была на нем голубая рубаха навыпуск, подпоясанная витым шнурком с кисточками, черные штаны в светлую полоску, хромовые сапоги – припылившиеся, но все равно с блеском. Они, Лопуховы, хорошо уже жили, денежно, маслобойка приносила доход.
Аверьян посадил Антонину, и они поехали дальше вместе под жарким дневным солнцем, узкой полевой дорогой, стиснутой с обоих боков рослыми, бледно-зелеными еще хлебами, с шумом обметавшими колосьями тележные спицы, свешенные с грядки босые ноги Антонины, – обувку она сняла, когда пошла домой, чтоб не тратить ее зря и чтоб легче было ногам.
На покосах стояли огромные копны пахучего сена, кой-где оно лежало еще в валках, просыхая, сенной дух кружил, дурманил голову – так пряно, сильно пахло молодое сено, разогретое щедрым солнцем.
Антонина не заметила, как, в какой момент Аверьян свернул с дороги на покосы, к копнам. Лошадь они бросили, она с повозкой ушла от них к валкам хрупать свежескошенную, еще волглую траву, а они, развалив копну, лежали на сене под огромным небом в белых облаках, о чем-то говорили. Антонина плохо понимала – о чем, не запомнила ни одного слова, да слова и не значили ничего, значило то, что они были вдвоем, одни в безлюдье поля, и это волновало Антонину до удушья в груди, почти до дурноты какой-то, беспамятства. Так она не была ни с одним еще парнем. Она отвечала что-то Аверьяну, какие-то слова срывались с ее сухих, сразу потрескавшихся губ. Потом Аверьян стал хватать ее за грудь, навалился, стал целовать беспорядочно, куда попадали губы; кофточка трещала на ней, задралась юбка, оголив ее колени, бедра. Антонина отбивалась, отталкивала Аверьяна руками, выворачивалась из-под него, а сама истомно таяла от сладости этой борьбы, жгучих, как яд, поцелуев, от дерзких прикосновений Аверьяновых рук, шаривших по всему ее телу. Истомленные, обессиленные, они затихали, потом тут же снова поднимали в сене возню, задыхаясь от его знойно-вязкого духа, от поцелуев, таких долгих, что Антонине казалось – сердце ее неминуемо лопнет, разорвется, если она не глотнет сейчас воздуха.
До главного в тот раз не дошло, и вообще на этом все и кончилось, Аверьян вскорости переселился на лесопилку, а потом разорили их семью, усадьбу, и они виделись лишь изредка, и то издали, и ничего подобного этому дню в сене у них уже не было.
А там Аверьян совсем исчез, перестал появляться в деревне. Говорили, уехал, чтобы не тыкали его отцом, кулацким происхождением, куда-то на юг, на корабельные заводы…
…С хрипотцой в горле от долгой жажды, отвычки говорить с людьми Аверьян продолжал свой рассказ дальше – как семь суток шел днем и ночью ярами, целиной, глухими дорогами, избегая большаков, среди раненых и гражданских беженцев, как не один раз он и эти люди попадали почти что в полное окружение, да вырывались. Антонина слушала с замиранием, столько страшного он говорил, но ей хотелось знать про него и другое, сразу, в минуту, все – как шла его довоенная жизнь, женат ли он, где его дом, семья и кто у него есть, какие дети, где воевал он, – и она спрашивала про все это, перебивая его своими вопросами.
Он отвечал тоже отрывочно, вперебивку.
– А нигде меня и не носило особенно, я как тогда в Николаев уехал, добрые люди присоветовали, так все там и жил, специальность у меня была электросварщик, деньги получал хорошие… Поначалу в общежитии койка, потом комнату дали, двенадцать метров… Нет, так и не оженился. Хотел на одной, да чтой-то не понравилась потом, раздумал… Часть наша много где была, с июля самого, – под Борисовом, под Смоленском, на брянском направлении. Народ побьют, на формировку – да опять… Я пулеметчик был, со станкачом, «максим» – знаешь? На колесах который. Покрошил я их! Бо-ольшая б, должно, цифра вышла, посчитать. Я позицию всегда с умом выбирал, где-нибудь в тенечке, под кустом, под деревом. Замаскируюсь – с трех шагов не углядишь. Подымутся, пойдут – они поначалу все нахрапом лезли, густо, – тут я их и валю… На передовой главное – без горячки, спокойненько, чтоб голова была ясная… Иной как ошалелый садит всю ленту дуром, а я очередями, прицельно, наверняка. Наведу не спеша, поправочку на расстояние, на ветер, – они и брык один за другим… Если по машинам, мотоциклам – особая лента, бронебойно-зажигательная. Хоть одну, а в припасе всегда держал, на случай. Они и горят тут же, с первой очереди. Станкач – машина верная, бьет сильно, далеко, прицел удерживает точно, это не то что тыркалка этот, дегтяревский, с диском… Конечно, надо еще уметь…
Аверьян говорил без похвальбы, просто как мастер говорит о своем ремесле, которое он постиг.
– Да ты прямо героем там был! – не удержала Антонина в себе этого восклицания.
– Ну, героем – не героем… – Похвала не тронула Аверьяна, он эти слова как бы пропустил мимо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42