– Тута, – показал Тимофей на голову. По-стародавнему, не доверяя карманам, которые могут и прохудиться, колхозную бумагу со штампом и печатью он засунул за подкладку треуха.
– Шапку потеряешь – и документ потеряешь, – не одобрила Антонина. – Переложи в другое место.
– Шапку потерять невозможно, – сказал Тимофей так, как будто это был неопровержимый факт. – Ее головой все время чуешь.
– Ну, смотри. Ну, значит, так… – стала повторять Антонина уже говоренное с Тимофеем – чтоб он не забыл и не напутал. – Ольшанск обходи стороной, не вздумай туда, на райцентр сейчас все – и конные, и лешие, там затор, битком набито, ты там и стадо растеряешь, еще и под бомбежку угодишь. Ночевать где остановишься – подальше от дороги отгоняй, куда-нибудь в лога, где селенья нет, где люди не ходят, так скотина целей будет. Да все сразу не спите, по очереди… Помни, тебе главное за Дон убраться, к Дону спеши как только сможешь. Держи на Фатеж, на Тербуны, потом на Митряшевку. Там Дон мелкий, броды. На мост не пустят – бродом пройдете. А перегонишь на ту сторону – должны там быть люди, начальство по скоту, они тебе определят, что дальше. Может, прям там стадо примут, а нет – укажут, какой район, Тамбовский, Воронежский… Сдавать будешь – бери обязательно документ по всей форме, с указанием, сколько голов, какой вес. Без документа ни одной головы никому не давай, потом нам государство по документу вернет, понял, а не будет документа – это нам чистый убыток, никто нам тогда ничего не вернет и спросить не с кого будет…
Тимофей – с черным заросшим лицом, окруженными чернью глазами, тощий, мосластый – мрачно кивал головой. Рядом стояла его старуха, она оставалась с хозяйством, чтоб не пошло все нажитое прахом – сад, ульи, хата с новой шиферной крышей, новой банькой на огороде.
– Ну, раз понятно – не теряй время, трогай, – сказала Антонина.
– Погоди чуток, счас… – ответил Тимофей. – Курну вот только на дорожку.
Достав кисет, он стал скручивать цигарку. Руки его тряслись. Надо было, вероятно, обнять свою старуху, поцеловаться с ней, но Тимофей сроду ее не обнимал, не целовал. Цигарка, которую он скручивал, просыпая табак, последняя эта минута, которую он вот так растягивал, – это и было его прощание со старухой, с которой он мог больше и не свидеться, с родной деревней, в которую он мог больше и не вернуться.
Он высек кресалом искру на ватный фитиль, затянулся жадно, глубоко, пустил дым из ноздрей.
– Ну, бывай тут… – сказал он старухе, в пять шесть торопливых затяжек искурив самокрутку. – Будешь ульи в омшаник ставить – гляди, рядном получше укрой… За меня не переживай. На германской не пропал, на гражданской не пропал – я и тут не пропану. Отгоню скот – и возвернусь. Жди!
Кинув наземь окурок, Тимофей с лицом, ставшим, еще более мрачным и каким-то ожесточенно-решительным, повернулся к стаду, а старуха его истошно взвыла, заголосила, запричитала, как голосят и причитают только по покойнику.
Распахнули ворота в ограде скотного двора, подпаски Гришка-большой и Гришка-малой защелкали длинными кнутами, стали выгонять коров и телок. Поодаль щелкали другие кнуты, раздавались другие крики, разноголосое блеянье – это от кошарни плотно сбитой кучей гнали овечье стадо.
Коровы и овцы точно понимали, что в неурочный этот час их гонят не на выпас, не на водопой, что это их отлучают от дома, от привычных им стойл и кормушек, от родной деревни, родного пруда под косогором. Выйдя на деревенскую улицу, они не хотели идти по ней прямо, в поле, останавливались несогласно, норовили завернуть в проулки или совсем обратно, назад, к коровнику и кошарне. Гришка-большой и Гришка-малой неистовствовали, не жалеючи, с плеча хлестали по коровьим бокам и спинам, пинали ногами под зад овец, чтоб сдвинуть их с места.
Вся деревня до последнего человека высыпала из хат, сбежалась со дворов, огородов, отовсюду, кто где был, – на коровий рыдающий мык, на жалобное, как плач, блеянье овец. Доярки, роняя слезы, кидались к своим любимицам – хотя бы погладить напоследок, поцеловать в звездочку на лбу. «Милая ты моя Зоюшка!», «Ласточка ты моя хорошая, родненькая!»
Настя Ермакова в самой середке стада обняла беломордую чернуху Ладу, повисла у нее на шее…
Антонина не ожидала, что угон стада вызовет такой взрыв скорби, такие горестные всеобщие слезы. Подосадовала на себя, что не подумала, взбудоражила так деревню, – не по улице надо было бы гнать, на виду у всех, а округ, задами. Да разве все сообразишь в спехе да на нервах!
Стадо и окружившая его людская толпа вышли за деревню и долго шли вместе. У людей все никак не хватало духу оборвать свое провожание, расстаться с коровами. А те все оглядывались на женщин, мычали. Все еще, должно быть, имели надежду, что их пожалеют, воротят назад. Потом люди все же стали приотставать, останавливаться. Стадо уходило вперед, одно, в сопровождении только подпасков, стреляющих кнутами, да Тимофея Крыжова сзади всех, замыкавшего шествие, совсем почти не видного в поднятой стадом пыли.
Антонина с другими женщинами стояла на пригорке, как и они, сквозь слезы глядела вслед, и было у нее такое чувство внутри, как будто это от нее самой оторвалась, отделилась какая-то ее часть, оставив на своем месте саднящую пустоту.
Такого стада, как в «Заре», ни у кого не было в районе. Уйму сил и старания отдала ему Антонина. Годами оно собиралось. Сколько всяких звонков было, переписки, деловых свиданий, сколько разговоров с большим начальством! Сама ездила в племхозы, в соседние области даже, уговаривала там – продать, поменять, что угодно взять с колхоза, но только уступить облюбованную телочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42