Дура все же Клавка, надумала – шофером его в райпо! Себе в помощники – в четыре руки тащить, обарахляться! Дорожка эта известная: годик, другой – и небо в клеточку… Нет, у него другой путь есть, чтоб все иметь и не прятаться, не дрожать, что в один день явятся, строгие люди и спросят: «А откуда у тебя, мил-друг, капиталы взялись на «Жигуль»? Нет, к нему все придет в открытую, да еще и слава, почет в районном, а может, и в областном масштабе…
Было время, когда он страстно, до бессонниц, до того, что ни на что вокруг не могли смотреть его глаза, хотел в город, хотел жить и работать там, как многие его сверстники, что выросли в Бобылевке и соседних деревнях. Он бывал у них в гостях, смотрел, как они живут, что имеют, чем пользуются, и все в нем вызывало зависть, острое желание жить так же – в такой же двух– или трехкомнатной квартире, обогреваемой водяным отоплением, без всяких забот о печке, об угле, о дровах; на кухне – газ, чиркнул спичку и ставь на синий огонек чайник или кастрюльку, вари борщ; белая ванна в кафельной комнатке, – хочешь, хоть пять раз на день мойся в свое удовольствие. В нижнем этаже дома продуктовый магазин, а на углу – другой, через дорогу – третий; хлеб, масло, молоко, сыр, колбаса, копченая рыба, крупа, сахар, вино, пиво – все рядом, все – вот оно, в двух шагах, рукой подать, и всегда в наличии, в любой день и час, не то что в бобылевском магазинчике. Товарищи его городские делились удачами: тому на заводе профком на всю семью путевку дал – прокатиться по Волге на туристическом теплоходе, тот дачку себе под городом построил, сад развел, теперь свои яблоки, огурцы, помидоры; третий – шариками ворочать горазд, рационализацию придумал, тысячную премию отхватил, решает теперь – куда ее истратить, на «Жигуль» отложить или на курорт съездить…
Володьке хотелось всего: и премий, и по Волге в компании заводских дружков, и такой, как у них, работы – точно по стрелкам, восемь часиков в день и ни минутой больше, и два дня в неделю совсем вольных, – куда хочешь, туда и девай, хоть насквозь проспи, или ходи в гости, или «козла» во дворе забивай в шумном кругу доминошников…
Сделаться заводским рабочим не представляло никакой сложности. Когда Володька подсчитывал, по скольким специальностям он может работать, то получалось их чуть не с десяток: и дизелист, и крановщик, и водитель автопогрузчика, и слесарь, и монтажник, и стропальщик, и фрезеровщик, и токарь. Каждому заводу требовались люди этих специальностей, на дверях каждой проходной висели объявления, предлагающие и станок, и, на первых порах, место в благоустроенном общежитии.
Но в такой же мере, в какой жизнь заводского рабочего соблазняла Володьку, она и пугала его. Внутреннее чувство говорило ему, что с его характером, с его привычками ему не ужиться в городе, не годен он для завода с его строгой дисциплиной, железным порядком. Это хорошо – нормированный труд. Но – приди минута в минуту, раньше времени не покинь цеха, а уж если пропустил день – так это прогул, «чепэ», держи ответ, клянись, что больше такого не повторишь. В Володьке же жила стихия, не подвластная даже ему самому. Загоревшись, он мог не слезать с трактора и двадцать часов или, как в прошлую уборку, косить без остановки почти сутки, загнав до полной потери сил всех своих помощников, шоферов, возивших его зерно на колхозный ток. И тут же случалось с ним и такое: нападала непонятная апатия – и он бросал трактор прямо в поле, отговариваясь потом какими-нибудь неполадками, а то и вовсе не выходил на работу и день, и другой, и третий, бражничал с приятелями. Пожурят его Илья Иванович, Капустин, иногда и сам Василий Федорович накричит, да и простят. А как не простить, если в колхозе механизаторов нехватка? И не такое простишь. А завод потерпит ли такого работника? Володька знал: нет, не потерпит, привычной воли там ему уже не будет, там живи не по душе, не по нраву, а как тебе диктуют часовые стрелки, заводской график. И это удерживало его от переезда в город, оставляло в колхозе.
Долгое время он жил и работал без какого-либо интереса, своей цели, как многие вокруг: просто зашибал деньгу, и величина заработка была единственной важной для него вещью. Выводили в ведомости хорошо – он был доволен и собой, и колхозом, и жизнью, выпивал на радостях с друзьями; выводили меньше – ворчал, сразу становился недовольным всеми колхозными порядками – и расценками, и учетом, вспоминал все прежние обиды, сравнивал с тем, что на «производстве», и грозил бригадиру, Илье Ивановичу, что уйдет и никто его не задержит. И тоже выпивал – с досады, залить свою злость.
Перелом в нем начался, когда однажды осенью в праздник Урожая он побывал на слете районных механизаторов. Слет был многолюдным, никакое помещение не вместило бы всех, и потому собрались не в райцентре, а за городом, в роще. Из досок была сколочена огромная сцена, убранная гирляндами цветов, красными полотнищами. Райпотребсоюз развернул под деревьями буфеты, ларьки с хорошими товарами. Гулянье длилось весь день. Но сначала была торжественная часть. На сцену, в президиум, посадили лучших мастеров уборки – комбайнеров, шоферов. Каждого выкликали полным именем, с указанием заслуг – убранных гектаров, намолоченных и перевезенных центнеров. Люди выходили празднично наряженные, в лучших своих костюмах, в орденах, медалях. Каждому оркестр играл туш. Тысячная толпа собравшихся хлопала в ладоши. На сцену, утопающую в цветах и кумаче, поднялось человек семьдесят. Сновали потные фотографы, снимали передовиков, знатных людей района. Телевизионщики из Воронежа целились в них длинными объективами своих телекамер:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94