— Конечно, я понимаю, для офицера не быть сейчас на фронте...
Я взглянул на нее.
— Ничего, Эльзи, я сожалею, что не сдержался. Я немного устал.
Я молча ел, не подымая головы, и видел, как Эльзи разгладила ладонью складку на скатерти.
Потом она произнесла дрожащим голосом:
— Ах! Эти два дня, Рудольф...
Я не отвечал, и она продолжала:
— Так рейхсфюрер вызывал тебя в Берлин только для того, чтобы сказать, что он тебя никуда не отпустит, что ты никуда не поедешь?
— Нет, не для этого.
— А для чего?
— Служебные дела.
— Очень важные?
— Ну, хватит об этом.
Она снова потянула скатерть и проговорила уже более твердым голосом:
— В общем главное — ты остаешься.
Я промолчал, и, выждав немного, она спросила:
— А ты бы предпочел отправиться на фронт, да?
— Я считал это своим долгом. Но рейхсфюрер полагает, что я буду полезнее здесь.
— Почему?
— Он полагает, что у меня организаторский талант и исключительные моральные качества.
— Он так и сказал? — со счастливым видом воскликнула Эльзи. — Он сказал: «исключительные моральные качества»?
Я кивнул, поднялся, аккуратно сложил салфетку и вложил ее в чехол.
Спустя два дня, как меня и предупреждал рейхсфюрер, приехал оберштурмбанфюрер Вульфсланг. Это был рыжий толстяк, почти круглый, с веселым, приветливым лицом. Он отдал должное завтраку, которым его угостила Эльзи.
После завтрака я предложил ему сигару, увел в комендатуру и заперся с ним в своем кабинете. Он положил фуражку на письменный стол, сел, вытянул ноги, и его круглое смеющееся лицо вдруг стало замкнутым.
— Штурмбанфюрер, — произнес он официальным тоном, — вам должно быть известно, что моя роль сводится единственно к тому, чтобы установить между вами и рейхсфюрером непосредственную связь.
Он сделал паузу.
— Сейчас дело находится в такой стадии, что мне почти нечего вам сказать. Рейхсфюрер настаивает главным образом на двух пунктах. Первое: вам дается шесть месяцев для подготовки к приему транспортов с заключенными общей численностью около пятисот тысяч единиц.
Я открыл было рот, но он помахал перед собой сигарой и с живостью произнес:
— Прошу вас, одну минуту... В каждом транспорте вы отберете лиц, пригодных к работе, и передадите их в распоряжение промышленных и сельскохозяйственных предприятий комплекса Биркенау-Освенцим.
Я сделал знак, что хочу что-то сказать, но он снова решительно помахал сигарой и продолжал:
— Второе: вы будете докладывать мне по прибытии каждого транспорта о численности непригодных к труду, которые подлежат особой обработке. Однако вы не должны оставлять себе копии этих рапортов. Другими словами, общее число людей, подвергнутых особой обработке за все время, что вы будете комендантом лагеря, должно остаться вам неизвестным.
— Но как же так? Вы же сами сказали, что в первые шесть месяцев прибудут пятьсот тысяч единиц, — наконец вставил слово я.
Он с раздражением помахал сигарой.
— Пожалуйста! В упомянутое мной количество — пятьсот тысяч единиц — входят как пригодные к работе, так и непригодные. Вам надлежит разделить их в каждой партии. Вы же видите, вы не будете заранее знать общее число непригодных, которые подвергнутся особой обработке. А их-то мы и имеем в виду.
Я подумал и сказал:
— Если я правильно понял, я должен сообщить вам по прибытии каждого транспорта количество непригодных, которые подвергнутся особой обработке. Однако я не должен сохранять эти цифры, и, следовательно, общее количество непригодных, прошедших через мои руки и подвергшихся обработке, должно оставаться мне неизвестным?
Он в знак согласия махнул сигарой.
— Вы превосходно все поняли. Согласно приказу рейхсфюрера, общее количество должно быть известно только мне. Другими словами, мне и только мне надлежит подвести общий итог тем данным, которые вы мне сообщите, и составить для рейхсфюрера полную статистику. Вот все, что я имею пока вам сказать.
Мы помолчали, потом я спросил:
— Могу я высказать свои соображения по первому пункту?
Он зажал сигару в зубах и коротко ответил:
— Пожалуйста.
— Исходя из общей цифры пятьсот тысяч единиц в первые шесть месяцев, я прихожу к средней цифре в месяц — восемьдесят четыре тысячи единиц. Итого за двадцать четыре часа надлежит подвергнуть особой обработке две тысячи восемьсот единиц — это огромная цифра.
Он вынул сигару изо рта и опять взмахнул ею в воздухе.
— Ошибаетесь. Вы забываете, что на эти пятьсот тысяч единиц, вероятно, найдется некоторое количество пригодных к работе. Они не подлежат обработке.
— По-моему, это не решает, а лишь отодвигает вопрос. По своему опыту, как комендант лагеря, я знаю, что средний срок использования заключенного на работе равен трем месяцам. После этого заключенный становится непригодным. А следовательно, если предположить, что на транспорт в пять тысяч единиц две тысячи окажутся пригодными к работе, то совершенно ясно, что эти две тысячи через три месяца свалятся мне на голову уже как непригодные и их придется подвергнуть обработке.
— Да, конечно. Но вы по крайней мере выиграете время. А покуда вы еще не закончили оборудование лагеря, такой выигрыш во времени, надо полагать, для вас весьма ценен.
Он взял в рот сигару и положил правую ногу на левую.
— Вы должны знать, что через шесть месяцев после первого срока поступление транспортов значительно возрастет.
Я недоверчиво взглянул на него. Он улыбнулся, и лицо его снова округлилось и подобрело.
— Но это просто невозможно! — воскликнул я.
Он улыбнулся еще шире, поднялся и стал натягивать перчатки.
— Дорогой мой, — произнес он радостно и значительно, — Наполеон сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95