Быстро говорили о чем-то, но Адам — вопреки уверениям мужиков, вернувшихся с первой мировой, что русскую речь понять нетрудно,— сейчас не понимал ни слова.
Наконец один показал на лошадей.
— Какие лошади? — спросил он.— Под верх, под верх?1
Митух жевал хлеб. Соображал. Так и не догадался, что бойцы спрашивали его не про горы, а верховые ли это лошади.
— Под верх?
— Туда, под верхи, под верхи, в Ракитовцы? — переспросил Митух.— Ракитовцы — там.
— Да-да,— вмешался второй.— Ракитовцы? — Он вытащил карту, повертел ее, изучая.— Давай, хозяин, в Ракитовцы!
Митух понял.
Бойцы подождали, пока он стащит с телеги борону, уселись, Митух сунул недоеденный хлеб и сало в карман, тронулись.
— Давай, давай! Погоняй, погоняй! — кричали бойцы.— Гони, погоняй!
В Молчанах дом Митухов опустел. В хлеву мычали голодные коровы, визжали свиньи, а в задней комнатушке на стуле у кровати сидела глухая старуха Митухова. Слезящимися глазами на морщинистом, скривившемся в плаче лице она смотрела в книжку, на строчки крупных, жирных букв: «...а буде на то твоя святая воля, просвети их через опустошение великое...» Оторвала взгляд от текста и глянула на ввалившихся к ней в комнату немецких
солдат. В ее запавших глазах читалась печальная повесть о беспощадной пучине лет и старости, о сковавшей ее неподвижности, о злобе на Адама и Йозефа, на невестку и ее детей за то, что все они бросили ее одну.
Старуха не расслышала.
— Погоди! — Она остановила на нем суровый неумолимый взгляд.— Погоди, ужо придет рус!
— Рус придет!
Холодный воздух задрожал от гула самолетов.
Фельдфебель пинком выбил из рук Митуховой книгу и вышел с солдатами во двор. Сердито посмотрел на них, гурьбой ринувшихся к сараю.
В воздухе внезапно раздалось оглушительное гудение, подобно смерчу обрушилось оно на двор Митухов и заставило фельдфебеля метнуться вслед за солдатами в сарай.
Гул самолетов обрушился на двор и сад Митухов, на Петрову Залежь за садом, у дороги в глубокой выемке.
Бета, Адамова жена, затаившись с детьми в окопе, совсем распласталась в воде и грязи. Детей она укрыла темно-синей и светло-зеленой шалями.
Воздух прострочило пулеметной очередью, грохот и гул двух взрывов потрясли землю, и не успела Бета опомниться, как в наступившую было тишину снова ворвалось гудение самолетов и треск пулеметов — град пуль посыпался на рухнувший сарай и амбар Митухов. Пули прошили обломки сарая и амбара, прошили хлев, а в хлеву — тушу уже убитой коровы.
Гудение самолетов то смолкало, то вновь усиливалось, со стороны деревни послышались два взрыва и стрекот пулемета, наступила тишина, и до слуха Беты донесся рев голодной и переполошенной скотины.
Молчаны опустели, их словно вымело. Люди попрятались в домах, в чуланах и погребах. Перед школой, где уже не было ни комендатуры Шримма, ни инженера Митуха, ни молчанских заложников — мужиков и подростков, которых набралось всего одиннадцать вместо девяноста,— лежали груды обломков от четырех худых повозок и четыре пары убитых лошадей. Убило и великолепных гнедых старосты. Ревела привязанная скотина, и больше никаких признаков жизни, только постепенно уходили минуты истекших лет, месяцев, недель, дней и часов.
Время близилось к половине шестого.
Куранты на башне костела присоединились к хору ревущей скотины и старческим, хриплым голосом пробили один раз. Это был их последний звук, через одну-две минуты раздался свист снаряда, минуту спустя — второго, и верхушка башни вместе с курантами рухнула, подняв столб пыли, и рассыпалась по зеленеющей весенней лужайке у костела, по крыше дома священника и в саду, среди сливовых деревьев, запущенных, обросших седым лишайником. Детали часового механизма повисли на сливе вместе с циферблатом, который показывал тридцать две минуты шестого.
На дворе Митухов все двери настежь, окна без стекол, выбитых, когда летучая смерть настигла фельдфебеля и его солдат.
Старая Митухова сидела на стуле у кровати, сложив на коленях старчески желтые руки в голубых прожилках. Запавшие глаза старухи, недобрые, неумолимые, неподвижные и ненавидящие, опустошенные старостью, были устремлены к дверям — там мелькнула чья-то тень.
В дверях появилась фигура мужчины, такого высокого, что казалось, будто он, пригнувшись, подпирает головой дверную притолоку. В фуражке, в длинной, по голенища, маскировочной плащ-палатке в зелено-коричневых разводах, в руках длинноствольный ручной пулемет с большим круглым диском.
— Ты русский?
— Да, бабушка.
В провалах глаз древней, глухой Митуховой, которая не услышала ни звука, блеснула слабая усмешка.
— Погоди, ужо придет германец!
— А-а, ничего, не бойся, бабушка! — Ему пришлось поднять ствол пулемета, чтобы пройти в комнату. Он вошел, и, когда старуха Митухова увидела, что он смеется и все что-то говорит и говорит, улыбнулась и она, не чувствуя, что из глаз текут слезы. Он нагнулся, поднял ее книжку, вложил ей в руки, улыбнулся во все лицо, пышущее здоровьем, и вышел во двор.
Двор Митухов и соседние дворы постепенно заполнялись советскими солдатами, они шли из пригородных деревень — из Липника, Малых и Больших Гамров. Немцы (их оставалось еще порядочно) уже не пытались убежать, а только прятались за домами и, если удавалось найти спасительное укрытие, отстреливались.
Волнами прокатывалась пушечная пальба, автоматные и пулеметные очереди, всплески пуль, взрывы гранат, чередуясь с паузами бездонной тишины и одиночных выстрелов и взрывов.
Начальник молчанского гарнизона, обер-лейтенант Вальтер Шримм, отступал с офицерами, унтер-офицерами и солдатами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27