Но тут же засомневался. Ведь этак, чего доброго, и Гизела Габорова заявит, что, не будь ее, партизанам на Кручах нечего было бы курить. В самом деле, какой смысл во всем этом? Так ли уж они виноваты? И был ли смысл продолжать то, с чем было покончено, едва лишь он, Митух, сменил в Стакове свою армейскую форму на старую крестьянскую одежду? Из-за этой одежды Калкбреннер попался, и теперь неизвестно, что с ним. Какой смысл во всем этом? Митух
торопливо шел молодым буковым лесом на Глухую Залежь.
В лесу заливался желтый дрозд.
Митух полной грудью вдыхал душистый весенний воздух. Остановился, посмотрел на деревья, глубоко вздохнул. И вдруг почувствовал себя во власти такого безмятежного покоя, чудесного и неожиданного, что и сам удивился. Что человеку нужно, чтобы вот так дышать полной грудью? — подумалось ему. Потом он опять шагал по тропинке. Вздрогнул и замер на месте, словно наткнувшись на препятствие. Он сразу понял, чем потянуло из лесу, хотя ему еще не доводилось встречаться с этим запахом, и дальше шел ни жив ни мертв. Немного погодя молодой лес начал редеть и вывел на первую поляну Глухой Залежи, поросшую веселой молодой зеленью. Митух шел потихоньку, ступая осторожно, потому что на светло-зеленой лужайке, там, где некогда стояли хибары румын и общинный служитель Порубский, еще будучи молодым парнем, заглядывался на молодую румынку, белую, как сметана, и черноголовую, как галка,— там двумя грудами лежали мертвые — расстрелянные в октябре и незахороненные. У Митуха громко колотилось сердце. Подкашивались ноги, разболелось все тело, но он стремглав пустился через поляну, чтобы поскорее миновать поле мертвых, в глазах стояли двое, которых выхватил его взгляд, двое в военных шинелях, убитых и все еще державшихся за руки, вдали слышался гул канонады, он бежал в ужасе, покуда хватило сил, потом, весь взмокший, словно в беспамятстве, побрел, опустив голову. В половине десятого он входил в Молчаны. Еще издали увидел, что за деревней мужики засыпают окопы, отрытые еще солдатами подразделений Борека и Дитберта, печальное напоминание о прошлогодней осени. Солнце светило Митуху в лицо, слепило глаза после бессонной ночи, согревало зазябшее тело, с которого за ночь сошло несколько потов. Люди стояли у ворот, перед домами, ходили гурьбой по улицам, на лицах выражение покоя и облегчения, дети бегали и перекликались. Митух распрямился и начал здороваться со встречными, знакомыми и незнакомыми, с одними он виделся в среду, с другими не виделся больше двух лет. Люди улыбались Митуху, ему казалось, что они отвечают на его приветствие с радостью. Встречались советские солдаты, он здоровался и с ними, здоровался со всеми, и уже веселее шагалось ему по Молчанам, ибо он постепенно освобождался от тягостного чувства, что кто-то следит за ним, подстерегает, собирается выдать,— чувства, которое сопровождало его прежде. Он прошел мимо сожженных домов, где уже кипела работа, мужики осматривали пепелище, стаскивали в кучу обугленные бревна, стропила и балки, Митух крикнул им: «Бог в помощь!», ему отвечали: «Пошли господь!» Он приближался к шталевской вилле, на которой развевались флаги: красный и бело-красный с голубым треугольником. Флаги чуть колыхал легкий весенний ветерок. Как знать? Может, именно ради такой минуты и стоило все это пережить — не будь того поля мертвых на Глухой Залежи... В саду перед входом в шталевскую виллу его встретил пышный куст форзиции, сплошь покрытый желтыми цветами. Митух проводил взглядом двоих мужиков, несших большие охапки сена скотине, истошно ревущей на школьном дворе. В воротах шталевской виллы он пропустил вдову Платеничку, мать Колкара.
— Как дела, тетушка? Как поживаете? — окликнул он ее.
Платеничка, не оглянувшись, быстро вышла на улицу.
Митух перешагнул порог виллы.
В покоях шталевской виллы уже не было Гизелы, зато полно молчанских мужиков, шталевский молочник Бенко, председатель бывшего подпольного национального комитета, о чем-то беседовал с мужиками, по комнатам ходили советские солдаты, партизаны тоже были тут. Стоял гомон, на лицах общее выражение покоя и облегчения.
Митух смущенно поздоровался с партизанами. Они сдержанно пожали ему руку. Гомонящие кругом люди улыбались, когда инженер заговорил о старшем Порубском и пока не упомянул Колкара.
— Он убит,— сказал Порубский хриплым, словно застревающим в больном горле голосом.— Бедняга!
— Где? — Митух прислонился к стене.— Где он?
— Там, на дороге через Монахову Пустошь,— вместе с немцами. Платеничка, его мать, уже ходила поплакать над ним.
Митух, бледнея, смотрел на Порубского.
— Я бегал на Кручи, хотел сказать вам...— Он смотрел на Порубского, на скуластом лице которого не осталось и следа радостной улыбки при упоминании о Кол- каре.— Я был...
— Где? Где ты был? В таком состоянии? — Порубский указал на его окровавленную руку.— С такой рукой? Где тебя так? А мы захватили...— Порубский увел побледневшего инженера Митуха в гостиную, посадил на зеленый диван возле небольшой лампы, где в голубых волнах качались коричневые барки, бриги и шхуны.— Мы захватили немецкого солдата! Переодетого в гуцульскую одежду. И откуда только его занесло в наши края? — Порубский перешел на шепот: — Все твердил, что он инженер и что у него динамит, экразит... Постой-ка, уж не тебя ли он поминал?
Митух покачал головой.
— Он там, на Глухой Залежи,— продолжал Порубский.— Боже мой, вот где ужас-то! Штали там лежат, партизаны... Немцы их даже не закопали... Не знаешь случайно, где вдова Габора?
Митух опять покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27