Надо идти! Зачем мы тут? Немчуру надо крушить, где только можно. Чем меньше их останется, тем лучше. Мы должны помочь Советам!
— Идем! — сказал Станко.— Только я тоже не знаю, поможем ли мы этим!
— Поможем! — ответил Порубский.— И Молчанам поможем. Пойдем, что ли!
— Идите вы трое! — тихо сказал Зубаку, Мезею и сыну общинный служитель Порубский, который принес на Кручи буханку хлеба, кусок сала, две грудки творогу, пять пачек немецкого табаку и взрывчатку.— Идите вы трое! Вы тоже втроем! — Это относилось уже к Гришке, Станко и Микулашу.— Ты, Ондриш, оставайся здесь! Выспись! Сам говорил, что всю ночь не спал. Я домой не пойду. Дай мне пушку! Я до утра посижу. Идите, раз решили идти, хотя я бы вам не советовал, потому как швабы теперь точно с цепи сорвались!..
— Откуда у вас взрывчатка? — спросил Порубского его сын Мишо.— Кто вам дал?
— Колкар.
— А у него откуда?
— Не знаю. Чего ты пристал ко мне? Колкар мне никогда ничего не говорит, я и не спрашиваю. Только бы у вас прошло гладко! А то бросили бы вы это дело! Колкар велел сказать, чтобы вы перерезали железнодорожный путь. Ондриш, давай пушку!
Павела (он отморозил ноги, ходить мог, но отбегался) отдал старшему Порубскому винтовку и отправился спать в сырой бункер.
— Дяденька,— спросил старика Порубского Микулаш,— а почему вы апельсинов не принесли?
— Ах, чтоб тебя!..
— Ну, пошли!
— Дяденька, сидите смирно, смотрите не спугните нашего желтого дрозда! Нынче он так заливался, заслушаешься!
— Шагай уж, ты!..— Общинный служитель Порубский сел у густого кустарника, положил винтовку на колени и стал всматриваться в темноту, в которую неслышным шагом ушел его сын Мишо, а вместе с ним Зубак, Мезей, Гришка, Станко и Микулаш. Ночь шумела ветерком в чаще молодого букового леса. Ветерок доносил запах пробуждающейся весенней земли и влажных, клейких светло- зеленых почек, которыми начал покрываться оживающий
лес. Аромат набухших почек и табачный дым, струящийся из короткой гнутой трубки, уносил мысли старика Порубского в те далекие дни первой мировой войны, когда он вот так же сиживал, отдыхая; тогда здесь, на Кручах, рубили буковый лес, и от Круч и Глухой Залежи через Молчаны и дальше ходил по горной узкоколейке маленький составчик. Порубскому было тогда шестнадцать лет. Мужики постарше сидели, курили и пытались с грехом пополам вести беседу с румынами, которые понаехали в Молчаны, на Глухой Залежи понастроили лачуг, вместе с многими молчанскими мужиками рубили на Кручах лес, сколачивали лесоспуски и сталкивали по ним вниз буковые бревна. Потом его забрали в армию. После войны ему не раз случалось вот так же просидеть без сна, без трубки целую ночь, подстерегая оленя. В памяти мелькнул образ молодой румынки из тех, что вместе с пришельцами поселились в бревенчатых лачугах на Глухой Залежи. «Белая, как сметана,— он частенько вспоминал ее и после того, как румыны уехали,— черноголовая, как галка, и по всему платью от ворота до подола вышивка! Но ею можно было только издали любоваться, потому что при ней неотлучно был парень, а тот ни днем, ни ночью не выпускал из рук топора». Старик Порубский улыбался, глядя в темноту.
С юга доносился гул канонады.
Справа Порубский услышал отдаленный треск твердой древесины и стон паровоза. Ага! За шпалы взялись! Прав был Мишо, до железной дороги с взрывчаткой не добраться. Порубский прикрыл пальцами дымящуюся носогрейку. Мерзавцы! Сматывают удочки. Вымогают у деревни подводы с лошадьми — добро прихватить, и вообще гребут, что под руки подвернется. Ну и болван же этот староста Шимко! Нет чтоб отсидеться в укромном месте. Знай вьется вокруг них. Немцам теперь и на подводах далеко не уйти... Порубский ощупал нагрудный карман своего старого зимнего пальто. Там спрятан приказ со списком хозяев сорока конных подвод. Они уже не будут предоставлены «в распоряжение», как значится в приказе! Зря старался староста, вручая ему приказ. Здесь оно, ихнее распоряжение! И некому ходить с ним по дворам, сгонять хозяев с подводами... Порубского начало знобить.
И хватило же у них ума, у Мишо и его товарищей, ввязаться в это дело. Мост взорвать, дорогу преградить! Ведь Колкар совсем не для того посылал взрывчатку, или как это называется. Им надо было вывести из строя
железную дорогу, чтобы не дать швабам ее перепахать1. Может, лучше было спрятать эту взрывчатку да пройти по дворам с приказом, чтобы дали подводы? Ну да ладно, лишь бы у ребят все обошлось! Немцам придется удирать на своих двоих. Не будет им ни лошадей, ни возчиков. Коней жалко — все равно бы их где-нибудь пристрелили... Старика Порубского снова разобрала жалость и злость, потому что издали опять послышался треск задубелых шпал.
Шпалы на железнодорожном пути все трещали и трещали.
Порубский начал дрожать от холода и от страха за сына. Особой нежности к сыну он не питал, но, когда стало известно, что сын в бункере на Кручах, Порубский стал ходить сюда. Доставлял сыну и его товарищам продукты и всегда шел на Кручи дальним окольным путем, по речке, чтобы не оставлять следов на снегу. Когда снег стаял, Порубский все равно по привычке ходил тем же дальним путем, по речке. Теперь он сидел, спокойно дышал напоенным весенними запахами воздухом, в котором уже не чувствовалось, как в прошлый приход к сыну на Кручи, доносимой ветром издалека вони. Старуху немцы не тронут, вспомнил он о жене. На что она им сдалась?.. Он примял пальцем табак в дымящейся трубке.
Темная ночь под застланным тучами небом тянулась донельзя медленно, дышала влажным весенним холодом, на который накатывали волны теплого ветра, волочилась еле-еле, как волочится шлейф черного дыма в безветренную погоду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27