.. Неужели и впрямь в мой рассказ из каких-то глубин подсознания проникло слишком много чувства несправедливости, обиды за суровый удел, постигший нашу семью?.. Роберт Давид, тот бы прямо сказал мне, в чем я переступил грань...
Гейниц машинально шарил по столу в поисках сигареты, она оказалась у него во рту, но он тут же забыл о ней.
— Скажу тебе прямо, коллега: твоя рукопись — доказательство того, что ты, извини, продукт, сын своего класса, ты по уши увяз в его мировоззрении, стоишь на его позициях, возможно сам того не сознавая... Но дело, к сожалению, серьезнее, чем ты сейчас, пожалуй, думаешь. Твоя рукопись ходит среди студентов как сенсация, как брошенная перчатка. Хочешь моего совета — поскорее забирай те два экземпляра, и этот тоже,— он щелкнул по папке,— и все это запри дома подальше, да на три оборота!
Камилл не помнил, как выбрался в коридор. Только папка с рукописью вернула ему сознание того, что произошло. А может, это акт непостижимой ненависти? Но за что? Гейниц... Ведь на семинаре считают: вот человек уравновешенный, эрудированный, ладит со студентами. Давно улеглось в нем то возбужденное рвение, с каким в напряженные послефевральские времена действовали некоторые влиятельные на факультете студенты...
А если он неправ, если в оценке рассказа он исходит из какой-то принципиальной, кардинальной ошибки? Столько труда положено, столько было ожиданий — неужто мне теперь из-за суждения одного-единственного человека отказаться от всякой надежды? После стольких лет тщетных попыток— наконец-то взять в руки книжку с собственной фамилией на переплете! Нет, эта книга должна выйти! Быть может, зря я обратился к подмастерью, когда мастер — всего этажем выше!
— Не могли бы вы спросить товарища профессора, не удели г ли он мне несколько минут?
Секретарша вернулась сразу:
— Можете войти.
Для верности назвав себя, Камилл изложил свою просьбу: не будет ли товарищ профессор так добр, не согласится ли прочитать рассказ и высказать свое мнение?
Лицо профессора разом окаменело. Медленным движением он вытащил из ящика стола точно такую же папку, как та, что держал в руках Камилл.
— Я уже читал,— столь же медленно заговорил профессор.— Садитесь.— Он машинально развязал шнурки папки, но даже не заглянул в нее.— Мне представили это на отзыв студенты из Союза молодежи. Послушайте, коллега Герольд, как мне о вас думать: вы что, в своем уме?
У Камилла, хотя он сидел, ослабли ноги.
— Или собираетесь доказывать мне, что у вас не было умысла прямой провокации? Да еще распространяете это среди студентов! Но я уж вправлю мозги и товарищу Гейницу: какое воспитательное влияние оказывает он на стуле.
— Пан проф... товарищ профессор, я... Да я поначалу и не думал предавать гласности этот рассказ, но потом расписался, и когда закончил — признаюсь, был им дово-лен и мне показалось немыслимым не дать его прочитать хоть кому-нибудь! Только я был убежден, что писатель не должен подчинять себя самоцензуре, что, стремясь к максимальной художественности, он обязан высказать все лучшее, что в нем есть, а это возможно тогда лишь, когда он подчиняется внутренней потребности выразить то, что чувствует и как чувствует! Я убежден, что это моя лучшая вещь, ведь я вложил в нее все, на что был способен!
— А также показали всю вашу политическую наивность и неосведомленность, всю оторванность от жизни! Когда я дочитал эту библейскую аллегорию, я был уверен, что это откровенная провокация. Но теперь, увидев вас и учитывая, что вы сами принесли мне ваш рассказ на отзыв, я убедился: вы просто политически безграмотны! И таких людей мы выпускаем в жизнь, да еще с философского факультета! Вот что я вам скажу: не в моих силах помешать тому, чтобы это дело поступило в партийный комитет. А там ваш рассказ оценят не иначе, как попытку подорвать веру в наш строй, попытку классового реванша за все то, что несколько лет назад постигло вас и вашу семью. Поймите, коллега, мне очень не хотелось бы видеть, как вас вторично выпроваживают из университета...
У Камилла потемнело в глазах. И это менее чем за год до окончания...
— Что вы этим хотите сказать, товарищ профессор?— На последних слогах голос его сорвался.
— Что вам лучше всего уйти самому. Тогда все произойдет тихо, спокойно, без лишнего шума. И на вашей репутации не появится лишнего пятна, что в противном случае неизбежно. И у вас не будет никаких препятствий в подыскании себе соответствующего занятия: вы просто прервали учебу из необходимости зарабатывать на жизнь.
На умывальнике в углу кабинета стоял стакан.
— Позвольте мне... можно мне воды?— иссушенным голосом выдавил из себя Камилл.
— Конечно. И подумайте над тем, что я вам сказал. А рукопись свою заберите.— И профессор протянул ему черную папку.
После заседания слушатели разбрелись. Одни двинув лись прямиком в ресторан, обслуживающий конгресс, другие предпочли перед ужином прогуляться по набережной Женевского озера. В вестибюле дворца бывшей Лиги Наций, где происходил Международный конгресс гематологов, Мариан увидел академика Хароуса с дочерью; они, как ему показалось, поджидали его.
— Вы хорошо говорили, коллега, — Хароус пожал руку Мариану.— Мерварт может быть доволен, я бы сказал — вы достойно заменили его. Да вы и сами можете судить об этом по вниманию публики: я не заметил, чтобы кто-нибудь читал газеты или правил текст собственного завтрашнего выступления, а какая-нибудь ученая дама вязала кофточку во время вашего выступления...
— Что, кстати, вовсе не отвлекало бы ее... впрочем, вы, мужчины, этого не понимаете. Поздравляю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36